Материалы по истории астрономии

20. Ученый просит шинель солдата

Сознаюсь, этот заголовок заимствован. Чуть дальше я объясню откуда. Но сейчас хочется рассказать другую историю, ту, что послужила Алексею Толстому для начала научно-фантастического романа «Аэлита». Раскроем роман, и мы станем свидетелями символической встречи на улице Красных Зорь.

Американский корреспондент Арчибальд Скайлс и демобилизованный красноармеец Иван Гусев остановились у серого листка, приклеенного к стене. Объявление гласило: инженеру Лосю нужен спутник в полете на Марс.

Дул ветер, дома с разбитыми и заколоченными окнами выглядели нежилыми. Американец с интересом разглядывал широкоплечего человека в солдатских обмотках, с косым шрамом на виске. О, эти русские! Арчибальд Скайлс писал в одной из своих статей: «...Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность, и, наконец, непонятное выражение превосходства крайне болезненно действуют на европейского человека».

— Вы думаете пойти по этому объявлению? — спросил американец.

— Обязательно пойду.

— Но ведь это вздор — лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов километров.

— Что говорить — далеко.

— Это шарлатанство или бред.

— Все может быть!..

Арчибальд Скайлс не был бы журналистом, если бы не пустился на розыски инженера Лося. Выслушав его рассказ, американец деловито спросил:

— На какие средства построен аппарат?

— На средства республики.

— Вы рассчитываете найти на Марсе живых существ?

— Это я увижу утром в пятницу...

Не удивляйтесь, читатель, но диалог героев романа имел продолжение. Спустя сорок лет после того, как Толстой написал «Аэлиту», «Комсомольская правда» напечатала статью председателя первого советского Общества астронавтики Г. Крамарова.

«Однажды, — писал Г. Крамаров, — я зашел к нему на квартиру. Это была небольшая комната с полками, заваленными книгами. На тумбочке лежала пачка толстых тетрадей.

Я поинтересовался, что это за тетради.

— Это мои расчеты воздушного реактивного корабля и пути его следования на Марс, — ответил он.

— Почему именно на Марс? — спросил я.

— Предполагается, что на Марсе имеется атмосфера и возможно существование жизни. К тому же, — добавил он, — Марс считается красной звездой, а это эмблема нашей Советской Красной Армии...»

— Но позвольте, — вправе спросить читатель, — неужели инженер Лось существовал наяву?

Разумеется, нет. Председатель первого советского Общества астронавтики вспомнил о другом человеке — замечательном инженере Фридрихе Артуровиче Цандере.

Слыхал ли о Цандере Алексей Толстой? Не знаю. Но, может быть, до него, тогда эмигранта, дошли слухи о встрече Цандера с Лениным. Ленин оказался среди слушателей доклада Цандера. В проекте межпланетного корабля Владимир Ильич увидел могучее средство познания природы космоса. О тайнах этой далекой и еще неведомой ученым природы в 1916 году Ленин беседовал в Швейцарии с А.Е. Магарамом.

Рассказ о встрече был записан со слов Цандера инженером Л.К. Корнеевым. Так сохранилось бесспорное свидетельство интереса Ленина к проблемам, в ту пору совершенно фантастическим.

Выслушав рассказ Цандера об условиях, в которых окажется космонавт, узнав, что поможет ему выдержать ускорение, как он будет одеваться, питаться, Ленин спросил:

— А вы полетите первым?

И, услышав утвердительный ответ, крепко пожал руку изобретателю. Технические идеи выдающегося инженера совпали с далеко идущими обобщениями великого революционера.

Но вернемся на миг к роману Алексея Толстого. Удивительное сходство Цандера с Лосем не исчерпывает зоркости этого большого художника. Сравните, к примеру, журналиста Арчибальда Скайлса с писателем Гербертом Уэллсом. Ведь именно Уэллс писал о революционном Петрограде: «Поразительно, что цветы до сих пор продаются и покупаются в этом городе, где большинство оставшихся жителей почти умирает с голоду и вряд ли у кого-нибудь найдется второй костюм или смена изношенного и залатанного белья».

Революционная Россия потрясла английского писателя. «Основное наше впечатление, — читаем мы в его книге «Россия во мгле», — это картина колоссального, непоправимого краха... История не знала еще такой грандиозной катастрофы. На наш взгляд, этот крах затмевает даже саму революцию».

Спорить трудно. Голод, холод, штыки интервентов и белогвардейцев — все было против русского народа. И в то же время веришь Алексею Толстому, когда он заставляет стартовать космический корабль на фоне разрухи. Не случайно герои «Аэлиты» совершают невозможное. Символично и название улицы, на которой повесил свое объявление инженер Лось. Вспомните: она не только в романе называлась улицей Красных Зорь.

Итак, исторический роман (а сегодня «Аэлита» роман в значительной степени исторический) рассказывает нам о русской интеллигенции в трудные послереволюционные годы. Картана, широко написанная Толстым, как бы цементирует воедино разрозненные штрихи биографии Циолковского, известные из различных документов.

Измученному голодом и разрухой народу очень трудно. Нелегко и Циолковскому. В 1917 году пошел седьмой десяток, а чего он добился? Его талант отметили Сеченов и Менделеев, Столетов и Жуковский. Увы, кого интересовало их мнение? Что оно изменило в жизни Циолковского? Тридцать шесть лет изо дня в день тянул он лямку провинциального учителя, мечтая отдать все свои силы науке. А результат? До революции никакого, а вот теперь случилось чудо. Стоило Циолковскому напомнить о себе, как он ощутил внимание и заботу, для него совсем непривычные.

Поддержку оказала Социалистическая академия общественных наук, учрежденная декретом ВЦИК 13 июля 1918 года1. Константина Эдуардовича привели в нее вопросы переустройства мира. Наивно и безуспешно он пытался решать их в брошюре «Горе и гений». Естественно, что бурные события (шутка ли, две революции в год!) изменили мировоззрение ученого. Он спешит сообщить академии, что его идеалы социалистического устройства человека близки Советской Конституции. Он просит помощи, без которой не может окончить работу, способную принести пользу в уяснении духа и разума этого важнейшего политического документа.

Одной лишь фразой поминает ученый свои трудности, но эта фраза страшна: «Теперь получаю пенсию в 35 рублей и не умираю с голода только потому, что дочь служит (в местном продовольственном отделе) и получает 270 рублей»2.

Письмо из Калуги, подкрепленное пачкой брошюр в разноцветных обложках, вскрыли добрые руки. Разумеется, старый учитель не бог весть какой политический грамотей. И все же его мысли не могли не подкупать своей дерзостью, смелостью, космическим размахом. Коль скоро идея мировой революции не сходит со страниц печати (а ее действительно обсуждали тогда и стар и млад), то почему же не понести в будущем революционные идеи на другие планеты?

Москвичи сумели разглядеть в Циолковском незаурядную личность. 26 августа 1918 года Социалистическая академия избрала его своим членом-соревнователем.

К официальному извещению, посланному в Калугу, было приложено письмо. «Социалистическая академия не может исправить прошлого, — читал в нем Константин Эдуардович, — но она старается хоть на будущее оказать возможное содействие Вашему бескорыстному стремлению сделать что-нибудь полезное для людей. Несмотря на крайние невзгоды, Ваш дух не сломлен. Вы не старик. Мы ждем от Вас еще очень многого. И мы желаем устранить в Вашей жизни материальные преграды, препятствовавшие полному расцвету и завершению Ваших гениальных способностей».

Итак, преграды рухнули. Ему предлагают переехать в Москву. Он сможет работать в коллективе. Перед ним откроются двери библиотек. Мечта молодости внезапно обернулась явью. Но поздно, слишком поздно... Он стар, болен, голоден. Переезд в Москву ему не по силам.

Константин Эдуардович просит разрешения работать в Калуге. Москва настойчива. Новое письмо из академии, подкрепленное денежным переводом, подчеркивает: «Если Вы не сможете приехать без дочери, то уверен, что мы здесь найдем службу для Вашей дочери на оклад, отнюдь не меньший того, какой она получает в Калуге».

Как это заманчиво! И все же он вынужден отказаться: «...моя тяжкая для меня, несносная для других глухота, старость, болезненность, отощалость от голода, семья из четырех человек с одним работоспособным членом делают мое пребывание в Москве положительно губительным. Здесь же я буду спокоен и мало-мальски сыт... При таких условиях я легче смогу перенести суровую действительность...»

Академия согласилась с доводами старого ученого — Циолковский остался в Калуге. По-прежнему хлопочет Варвара Евграфовна. Целыми днями что-то толчет, сушит, провяливает, стараясь сделать мало-мальски пригодными для пищи овес, свеклу, гнилую картофельную муку, а Константин Эдуардович пишет работу, которую от него ждут в Москве...

Социалистическая академия установила новому члену-соревнователю постоянное денежное содержание. Расписка Циолковского за первую половину июня 1919 года, уцелевшая среди его писем в академию, свидетельствует — двухнедельное жалованье составило 835 рублей. Это ощутимая поддержка. В 1919 году мешок картошки в Калуге стоил 450 рублей.

Циолковскому хочется отплатить государству за заботу. И он совершает поступок, удивительно точно раскрывающий его настроение. Константин Эдуардович вознамерился выехать на Южный фронт.

Это стало известно совсем недавно. Сотрудница Центрального государственного архива Советской Армии Т. Андреева стала разбирать одну из папок документов Южного фронта. Ничто, казалось, не сулило интересной находки. Керосин, лес, хлеб, обмундирование... Архивную папку наполняли заявки, доверенности, накладные. Скучно и буднично. Но вдруг под одной из бумаг совершенно неожиданная подпись — «Циолковский».

Андреева осторожна. Она сличает почерк с опубликованными ранее автографами Циолковского. Сомнения тают — среди хозяйственной переписки штабистов Южного фронта действительно оказались оригиналы двух неизвестных писем Циолковского.

Оба новых документа — заявление в Народный комиссариат торговли и промышленности и ответ начальнику авиации при штабе Южного фронта — на одну тему. Оба написаны почти одновременно — 6 и 8 февраля 1919 года. Отправив в штаб Южного фронта 58 своих брошюр, Циолковский писал: «...нельзя ли начать стройку металлическ. дирижаблей для расширения транспорта? На ремонт рельсов и подвижного состава материалов понадобится гораздо больше, чем для железных дирижаблей...

Сам я стар (61 г.), глух и слаб. Мне необходим проводник, достаточное питание, самую простую одежду (моя не подходит к делу и надо одеться просто — по-солдатски)...

Напишите в Москву, в Глав. штаб или куда нужно и поговорите о возможности и полезности этого дела... Избегайте формальностей... Повторяю — я готов...»

Мы не знаем, что ответили фронтовики старому ученому. Но догадаться нетрудно: Циолковский спешил подарить народу свое главное богатство — проект, которому было отдано полжизни.

В двух словах «я готов» яснее, чем в самой обширной речи, сформулировано отношение ученого к революции. Ведь письмо-то было адресовано на фронт!

Никто не пытался тогда заменять железнодорожный транспорт дирижабельным. Но, как это ни парадоксально, через много лет мысль Циолковского все же сбылась. В наши дни, когда стали реальностью исполинские реактивные самолеты, подчас дешевле и целесообразнее проложить воздушную линию, нежели строить железную дорогу.

Интересно и другое письмо, адресованное в Народный комиссариат торговли и промышленности. Циолковский, категорически отказавшийся от приглашения Социалистической академии переехать в Москву, выражал полное согласие на поездку в любой город, где будет строиться дирижабль его системы. Ради пользы дела он готов отправиться куда потребуется вместе «со всеми моими моделями, чертежами, книгами, расчетами, фотографиями и туманными картинами». Таковы факты, которыми обогатила наши представления о жизни Циолковского в годы гражданской войны находка в архиве. Т. Андреева рассказала о ней в статье «Ученый просит шинель солдата».

Академик Циолковский полон энергии и желания служить своему народу. Он вовсе не похож на убежденного отшельника, каким его подчас пытались изображать. Напротив, новое время заставило еще громче звучать общественную струну характера Циолковского.

За скупыми строчками уцелевших документов нелегко разглядеть подробности давно минувших событий. Но мне посчастливилось. Стремление познакомиться с теми, кто хорошо знал моего героя, свело меня с В.В. Ассоновым (сыном В.И. Ассонова). А он-то, как выяснилось в нашей беседе, и был одним из создателей Калужского пролетарского университета, в котором активно сотрудничал Циолковский.

Организованный в первую годовщину Октября, этот университет весьма типичен для своей эпохи. Как вспоминает В.В. Ассонов, подобные учебные заведения одновременно появились в Смоленске и Нижнем Новгороде. То было время наиболее жестоких боев с безграмотностью, с бескультурьем. «Факультеты» Пролетарского университета на редкость не похожи друг на друга. И если на одном учились писать и читать, то на другом преподавалось актерское мастерство, на третьем — кройка и шитье, на четвертом — живопись и графика. Где-то между ними втиснулись лекции, которые читал Циолковский.

О том, что представляли собой эти лекции, рассказывают документы. Один из них извещал Циолковского, что «Организ. комиссия на своем собрании 22 ноября (1918 г.) постановила назначить Вас для чтения вступительной лекции по физике». Другой, адресованный Социалистической академии, вышел из-под пера самого Циолковского: «Читал в Народном университете философию знания, социальное устройство человечества. Прервал по нездоровью».

Люди, получившие доступ к образованию, хотели знать все. Отсюда чрезвычайная пестрота Пролетарского университета, просуществовавшего около пяти лет на чистом энтузиазме. Нарком просвещения А.В. Луначарский попытался оказать калужанам материальную помощь, но денег не нашлось.

Человек, приносящий пользу хорошему, доброму делу, и сам становится духовно богаче. Брошюра «Гондола металлического дирижабля», изданная в 1918 году, подтверждает эту нехитрую мысль. Циолковский отмечает в ней свое участие в работе Народного университета, пишет, что решил издать подготовленные лекции «в доступном и даже фантастическом изложении». Название задуманного труда «Жизнь безначальная и бесконечная» — свидетельство широты философского мышления. Один из наиболее интересных тезисов задуманной работы (Константин Эдуардович перечисляет их на последней странице брошюры) — «Бесконечности времен рождают непонятные друг другу миры...».

А пока Циолковский пытается нащупать свой собственный «ум» в дебрях философии, вокруг него, не утихая ни на день, ни на час, происходило столкновение непонятных друг другу миров. Старое сталкивалось с новым и в большом и в малом. Новорожденная Советская Россия бурлила, торопилась создать свою культуру. Нет, никто не посягал на наследство прошлого. Напротив, от него отказывались. Гражданам молодой республики не терпелось обзавестись собственной сокровищницей мысли — своей, рабоче-крестьянской...

Отсюда не в диковинку дискуссии: а нужен ли нам поэт-дворянин Пушкин? Отсюда и возникновение разного рода ассоциаций, объединявших ученых Советской России.

Первая попытка сплотить людей науки состоялась вскоре после Февральской революции. В мае 1917 года в Большом театре была торжественно учреждена Свободная ассоциация по развитию и распространению положительных наук.

После речей академика В.А. Стеклова, И.П. Павлова, Л.А. Чугуева, Д.К. Заболотного и других выступил А.М. Горький. Зал долго аплодировал его замечательным словам:

— Мы живем в эпоху грандиозных организаций. В эпоху осуществления самых фантастических утопий. Воздухоплавание и подводное плавание, беспроволочный телеграф и открытие радия — все эти прекрасные осуществления научных идей должны окрылить нас уверенностью в том, что утопии осуществимы.

Не знаю, читал ли эту речь Циолковский. Она была опубликована в журнале «Летопись» и небольшой, ныне чрезвычайно редкой брошюре. Конечно, он аплодировал бы словам великого писателя, которого глубоко уважал. Ведь Горький говорил о том, что было так близко Циолковскому:

— Ныне перед людьми науки открыта счастливая возможность свободно организовываться для их чудесной работы, для безграничного расширения и углубления пределов точных знаний... Позвольте мне фантазировать, я делаю это с глубокой уверенностью в том, что нет фантазии, которую воля и разум людей не могли бы превратить в действительность...

Однако Ассоциация натуралистов (Союз самоучек), членом которой стал Циолковский, отличалась от Свободной ассоциации по развитию и распространению положительных наук. Она объявила о себе чуть позднее, осенью 1918 года. 16 октября собралась учредительная инициативная группа. После шумных дебатов было признано насущно необходимым «объединение внекастовых тружеников науки, которые до сего времени, при наличии кастовой научной монополии, не могли планомерно и целесообразно научно работать из-за отсутствия необходимой обстановки и материальных средств».

Самоучки взбунтовались против академиков. Те, кого долгие годы не пускали в науку, провели бой за право называться учеными. Эмблема группы бунтарей — изображение гения, с которого кузнец сбивал оковы. Девиз — «Не боги горшки обжигают». Мудрено ли, что очень скоро среди членов этого содружества самоучек оказались Циолковский и Мичурин? Почетным председателем ассоциация единодушно избрала знаменитого ученого-революционера К.А. Тимирязева.

С 1 ноября 1919 года Циолковский снова учит калужскую детвору. Он преподаватель второй ступени 6-й калужской советской трудовой школы. Для старого, больного человека труд нелегкий. Классы нетоплены. Учитель и ученики сидят в пальто, подчас без света. Но оставить работу невозможно. Кроме денег, она давала право на тарелку жидкого супа и четвертушку хлеба.

Чечевичная похлебка — в ту пору ощутимая материальная ценность. Впрочем, можно ли ставить рядом суп из гнилой крупы и расширявшиеся научные связи, в которых черпал Циолковский силы для жизни и работы?

«Русское Общество любителей мироведения в 99-м годовом общем собрании своем 5 июня текущего 1919 года избрало Вас, глубокоуважаемый Константин Эдуардович, своим Почетным Членом в знак уважения к ученым заслугам Вашим, выразившимся в Ваших трудах по физико-математическим наукам в различных их областях».

Извещая Циолковского об оказанной чести, известный ученый и революционер Морозов подчеркивал уважение Общества мироведения к смелости и научно-технической обоснованности его трудов по межпланетным сообщениям и дирижаблям. Конечно, получив такое письмо, хотелось работать и работать... К слову сказать, решение Общества любителей мироведения сыграло в жизни Циолковского гораздо большую роль, чем предполагали те, кто это решение выносил. Дело в том, что 30 июня того же 1919 года Социалистическая академия общественных наук не переизбрала Циолковского в число своих членов. Тоненький родничок моральной и материальной поддержки иссяк. Жить стало гораздо труднее...

Тяжелые времена. Но верные друзья не забывают Константина Эдуардовича. Сохранились письма А.В. и В.В. Ассоновых, сыновей Василия Ивановича, старого друга Циолковского. До самой смерти берег Константин Эдуардович бесхитростные записки о выхлопотанной для него муке, крупе, картошке, бумаге, карандашах, резинках. В 1918 году после смерти Василия Ивановича его сыновья всячески старались уменьшить лишения Циолковского.

Бесценная помощь не ограничивалась материальной поддержкой. Благодаря В.В. Ассонову, в ту пору председателю Общества изучения природы и местного края, вышли в свет брошюры «Воздушный транспорт», «Гондола воздушного корабля», «Богатства вселенной», статья «Кинетическая теория света». Константин Эдуардович предстает в них неутомимым борцом за свой дирижабль, противником теории тепловой смерти, пропагандистом мысли о вечной юности вселенной.

«Глубокоуважаемый Владимир Васильевич, — писал Циолковский Ассонову, — рукописи и оттиски получены. Спасибо! Удивляюсь Вашей энергии. Недаром же Вы сын Василия Ивановича...»

Циолковский благодарен Ассонову. Признателен он и Перельману. Яков Исидирович многим способствовал тому, что в 1918 году журнал «Природа и люди» начал публиковать научно-фантастическую повесть «Вне Земли». А когда журнал, не успев напечатать повесть, закрылся, Ассонов воистину героическими усилиями добыл бумагу. В 1920 году Калужское общество изучения природы и местного края выпустило «Вне Земли» отдельной книгой, тиражом 300 экземпляров.

Триста экземпляров? Современный читатель скептически улыбнется — капля в море! Но микроскопически малый тираж сделал большое дело. У повести оказалась широкая читательская аудитория. Книга стала известной и за рубежами нашей страны — в Берлине, в Вене.

«Нам, кажется, достаточно сказанного, чтобы отнестись внимательно к предлагаемой фантастической повести Циолковского, в которой, в сущности, очень мало фантазии и все числа которой и пояснения основаны на строго научных данных и представляют собой плод очень строгих и трудных математических изысканий». Так писал в предисловии к книге В.В. Ассонов. Следует заметить: читатели и в России и за рубежом не оставили эту мысль без внимания.

Книга действительно была плодом долгих и трудных размышлений. Отсюда и разнообразие научно-технических проблем, предлагавшихся вниманию читателей. Палитра мыслей Циолковского на редкость щедра и обильна: описание скафандров, позволяющих выходить в полете за пределы ракеты, соседствует с размышлениями о концентрации солнечного тепла, необходимого для работы в космосе; рядом с рассказом о том, как регулировать температуру ракеты, сообщалось о добыче полезных ископаемых на других планетах, о полете на Луну в небольшой ракете, стартовавшей с внеземной космической базы, о возможностях дальнейших походов по вселенной...

Можно долго перечислять интересные научно-технические подробности. Их было более чем достаточно. Но не менее интересно другое — свидетельства того, как воспринимал ученый революцию.

В конце прошлого столетия, написав первые главы повести, Циолковский датировал их двухтысячным годом. Теперь действие переместилось в год 2017. Мелочь? Пустяк? Нет! Ученый подчеркивал: теперь отсчет времени начинается для него с 1917 года, года Великой Октябрьской революции...

Отзвуки боев гражданской войны доносятся до Калуги скупыми строчками фронтовых сводок, очередями в продуктовых лавках, похоронными извещениями. Страшная война сотрясает страну, и, мечтая о мире, ученый пытается нарисовать на страницах повести всеобщее благоденствие. Главное в этой картине — мир...

«На всей Земле было одно начало; конгресс, состоящий из выборных представителей от всех государств. Он существовал уже более 70 лет и решал все вопросы, касающиеся человечества. Войны были невозможны. Недоразумения между народами улаживались мирным путем. Армии были очень ограничены. Скорее, это были армии труда. Население при довольно счастливых условиях в последние сто лет утроилось. Торговля, техника, искусство, земледелие достигли значительного успеха...»

Сколько светлой веры в нескольких строках описания человеческого общества будущего! К этому оптимизму, к вере в грядущее проникаешься особым уважением, когда узнаешь подробности жизни Циолковского в первые годы революции. К старому ученому пришло тогда много радости, но рисовать его жизнь голубой или розовой краской по меньшей мере неуместно.

Напечатанная серой, плохо читаемой краской на грязновато-серой бумаге, лежит брошюра «Богатства вселенной». На обложке дата — 1920 год и подзаголовок — «Мысли о лучшем общественном устройстве». Увы, дорога в грядущее нелегка... «Выпуская в свет эту статью, — писал Циолковский, — считаю своим долгом вспомнить моего сына Ивана, сознательного и дорогого моего помощника, который переписывал все мои работы с 1918 года и вообще всю короткую жизнь свою был деятельным и кротким сотрудником моей семьи. Умер 5 октября 1919 года в тяжких мучениях в связи с недоеданием и усиленным трудом...»

Смерть сына — величайшее горе для Циолковского. Но он превозмогает его. Он работает голодный, усталый, согревая дыханием застывшие, непослушные пальцы и сам согреваемый теплом большой человеческой дружбы, проникнутой трогательным вниманием к его делу.

Страничку за страничкой перебирал я сотни ветхих листков. Каждый из них сообщал мне что-то новое, ранее неизвестное. Документы вели себя по-разному. Иногда они подтверждали вспыхнувшую догадку. Иногда же, напротив, решительно опровергали привычные представления. Но, пожалуй, ни одна из архивных бумаг не взволновала меня так, как известие об аресте Циолковского, случившемся то ли в конце 1919, то ли в начале 1920 года.

Я прочитал об этом дважды. Сначала в черновиках воспоминаний Л.К. Циолковской, о которых уже упоминал выше. Затем в письме Циолковского к Вишневу, в ту пору крупному авиационному работнику. Оба свидетельства чрезвычайно удивили меня. Я хорошо знал, с какой радостью воспринял ученый советскую власть. А тут вдруг арест — факт, показавшийся мне обидным до неправдоподобия.

И все же, вчитавшись в документы, представив себе подробности беды, обрушившейся на семью Циолковских, в ней недолго разглядеть черты, присущие характеру ученого. Я имею в виду огромное доверие, которое Циолковский оказывал людям, порой даже тогда, когда они этого не заслуживали.

Именно так произошло и на сей раз. Среди многочисленных иногородних корреспондентов Константина Эдуардовича был киевлянин Федоров, человек пустой, несерьезный. Даже доверчивый Циолковский называл его иногда Хлестаковым. И вот однажды (как вспоминает Л.К. Циолковская), часов около пяти вечера, раздался стук в дверь. Любовь Константиновна открыла. Какой-то плотный рыжеватый мужчина спросил, как пройти к отцу. Неожиданный посетитель с холодными, наглыми глазами не понравился Любови Константиновне.

Когда он вскоре ушел, Константин Эдуардович, спустившись из светелки вниз, пояснил обеспокоенным дочерям и жене:

— Деникинский офицер! Чудак — пришел спрашивать у меня о положении на колчаковском фронте.

И, отвечая на вопрос, как попал к нему деникинец, добавил:

— Опять Федоров по обыкновению наврал. Сказал ему, что я об этом знаю...

Циолковский добродушно рассмеялся. В нелепости этой ситуации он видел лишь комическое. Но когда несколько часов спустя в дверь постучали сотрудники ВЧК, стало уже не до улыбок...

О том, что произошло дальше, Циолковский подробно сообщает Вишневу в письме от 4 мая 1920 года. «...Дело было так, — пишет он. — Я долго переписывался с летчиком из Киева Федоровым (А. Як.). Лично я его не знаю и даже фотографии не видел, но он высказал большое участие к моему аэронату. Вот он-то, по своему легкомыслию и без всякого основания, написал третьему лицу, что я могу указать ему на лиц, знакомых с положением дел на Восточном фронте. Это письмо попало в Моск. Чрез. Комиссию. Конечно, нельзя было найти, чего у меня не было, но меня все же арестовали и привезли в Москву... Через две недели, благодаря Вашим усилиям, на меня обратили внимание и, разумеется, не могли не оправдать... Заведующий Чрезвычайкой мне очень понравился, потому что отнесся ко мне без предубеждения и внимательно...»

Не обнаружив, как говорят юристы, «состава преступления», чекисты выпустили Циолковского. Голодный, без денег, он вернулся домой в товарном вагоне. По дороге расшиб ноги. Но прошло несколько дней, Константин Эдуардович отдохнул, оправился, и жизнь снова вошла в свою колею.

Невольно возникает вопрос: что же заставляло Циолковского в годы, когда и близкие люди не всегда могли подать друг другу весточку, переписываться с Федоровым? Ответы документов весьма любопытны. Этот авантюрист, отчаянно спекулируя на страсти Константина Эдуардовича к дирижаблю, уговаривал его переехать в Киев. Зачем ему это понадобилось? Непонятно, но тем не менее письма Федорова сообщают, что в Киеве все готово для постройки дирижабля — отведено помещение для верфи, приготовлены станки, заводы. По-хлестаковски зарапортовавшись, Федоров писал Циолковскому, что население Киева через домовые комитеты обложено подушным налогом на строительство дирижабля, который киевляне платят добровольно, с энтузиазмом, что губсовнархоз имеет десять кинотеатров, отдающих свои сборы в фонд постройки аэростата...

Освободившись из-под ареста, Константин Эдуардович прервал отношения с Федоровым. Но киевлянин оказался привязчивым и наглым. Он обвинял Циолковского в саботаже и принялся грозить ему новым арестом. Тут-то и помог председатель Калужского общества изучения природы и местного края В.В. Ассонов.

«...все угрозы тов. Федорова, — ответил он Киевскому губсовнархозу на письма, инспирированные Федоровым, — лишены законной почвы, а потому мне, как председателю общества, членом которого состоит К.Э. Циолковский, конечно, небезразличны взаимоотношения Научно-технического совета3 с нашим ученым-изобретателем, тем более что притязания тов. Федорова только нарушают спокойную работу Циолковского, внося тревогу и беспокойство в жизнь человека уже не молодого (64 г.) и не так богатого силами, чтобы тратить их на волнения, доставляемые Федоровым».

Ассонов выступил в защиту Циолковского не только из личных симпатий. Он отстаивал одного из членов коллектива научных работников Калуги — коллектива, возникшего вскоре после революции. А Циолковский считал себя членом этого содружества. «Теперь я сознаю себя не одиноким, хотя и раньше был жив высокими стремлениями таких людей, как Я.И. Вейнберг, П.М. Голубицкий, В.И. Ассонов, А.Г. Столетов, Д.И. Менделеев, С.В. Щербаков и другие», — писал он Калужскому обществу изучения природы и местного края в 1919 году.

Нет, он совсем не одинок, и помощь друзей не ограничивается только моральной поддержкой. Люди, близкие Циолковскому, понимали: систематическое недоедание дает себя знать все больше, все ощутимее. Одной воли к жизни, к полезному труду для сопротивления голоду и невзгодам уже мало. Циолковский остро нуждался в улучшении условий существования.

В декабре 1919 года Совет Народных Комиссаров решил поддержать ученых Москвы и Ленинграда так называемыми академическими пайками. В 1921 году эта поддержка распространена и на ученых провинции. Разумеется, те, кому был дорог Циолковский, принялись немедленно хлопотать за него.

«Гибнет в борьбе с голодом один из выдающихся людей России, глубокий знаток теоретического воздухоплавания, заслуженный исследователь-экспериментатор, настойчивый изобретатель летательных аппаратов, превосходный физик, высокоталантливый популяризатор...» — писали в Управление научными учреждениями Академического центра члены совета Общества любителей мироведения.

В июне того же 1921 года Калужское общество изучения природы убеждало Наркомпрос: «...взять научные работы и охрану жилища Циолковского под ваше непосредственное покровительство, выдав ему (хотя бы через общество) мандат на неприкосновенность его жилища и назначить ему академический паек (если возможно — двойной)».

Искренним желанием помочь Константину Эдуардовичу полны известный историк русской авиации А.А. Родных и декан факультета воздушных сообщений путейского института профессор Н.А. Рынин. От имени Рынина Родных приглашает Константина Эдуардовича переехать в Петроград и занять вакантное место преподавателя физики или математики в Институте путей сообщения.

Настойчивые хлопоты привели к желанным результатам. 1 октября 1921 года Комиссия по снабжению рабочих при Наркомпросе установила Циолковскому двойной академический паек, а 9 ноября того же года Совет Народных Комиссаров постановил: «Ввиду особых заслуг ученого-изобретателя, специалиста по авиации, назначить К.Э. Циолковскому пожизненную пенсию в размере пятисот тысяч руб. (500 000) в месяц с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок».

Кончились мытарства Циолковского. Пенсия вкупе с двойным академическим пайком позволяла работать, не думая о куске хлеба. «Прошу сохранить», — написал Константин Эдуардович на документе, извещавшем о назначении этого пайка. И документ сбережен, рассказывая о сказочных богатствах, которые выдала советская власть ученому: муке, мясе, рыбе, крупе, горохе, сахаре, жирах, соли, мыле, табаке, спичках, кофе...

Больше не надо ходить в нетопленную школу! Циолковский пишет заявление: «Мой 64-летний возраст, хронический бронхит, расстройство пищеварения, глухота и общая слабость заставляют меня оставить мои училищные занятия. Поэтому я прошу считать меня освобожденным от моих служебных обязанностей с 1 ноября 1921 года». Ничто теперь не мешает ему отдаваться науке, и он радостно сообщает Перельману:

«Училище я оставил, это был непосильный по моему возрасту и здоровью труд. Могу отдаться теперь наиболее любимой работе — реактивному прибору...»

Не правда ли, какой выигрышный материал для биографа? Никому не ведомый до революции, Циолковский тотчас же после Октября приобретает широкую известность, а вслед за ней и полное признание — вспомните, дело о его пенсии рассматривалось на заседании Совнаркома. Схема на редкость соблазнительная. Одно лишь плохо — ей не поладить с фактами. И хотя признание действительно пришло после революции, имя Циолковского появилось на страницах газет еще в 1890 году, когда Русское техническое общество ознакомилось с проектом его аэростата. Увы, это была печальная известность. Почти все заметки дореволюционной печати говорят (нет, скорее кричат) о неудачах, о неуважении к важным и интересным проблемам. Такие заметки появлялись в газетах самых разных городов — от Калуги до Санкт-Петербурга, от Москвы до Забайкалья. Не находя себе отклика, они звучали как сигналы бедствия. А что может быть для энтузиаста страшнее равнодушия?

Примечания

1. Социалистическая академия общественных наук была в 1923 году переименована в Коммунистическую академию, а в 1936 году ее основные институты были переданы Академии наук СССР.

2. Переписка К.Э. Циолковского с Социалистической академией была обнаружена в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и опубликована в журнале «Исторический архив» № 5 за 1960 год научной сотрудницей Н.Н. Винокуровой.

3. Имеется в виду Научно-технический совет Киевского губсовнархоза.

«Кабинетъ» — История астрономии. Все права на тексты книг принадлежат их авторам!
При копировании материалов проекта обязательно ставить ссылку