Вышедшая в свет в 1610 г. развернутая рецензия на «Звездный вестник» Галилея, содержащая изложение взглядов Кеплера по различным вопросам астрономической оптики.

по изд. И. Кеплер О шестиугольных снежинках, М., Наука, 1982

* Предуведомление читателю * ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЮ * Постскриптум * Краткие комментарии *

РАЗГОВОР

с

ЗВЕЗДНЫМ ВЕСТНИКОМ,

НЕДАВНО НИСПОСЛАННЫМ СМЕРТНЫМ

ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЕМ,

падуанским математиком

Кто стремится философствовать, тот

не должен лукавить.

Алкиной

Пресветлому и достопочтенному господину

ДЖУЛИАНУ МЕДИЧИ,

посланнику его светлости

великого герцога Тосканского

при дворе его императорского величества,

господину моему благодетелю

Пресветлый господин! Я подробно изложил здесь свое письмо к Галилео Галилею, профессору математики в знаменитом Падуанском университете, или, лучше сказать, его книгу, которую тебе, пресветлый господин, не удалось найти. Ты написал мне лишь несколько строк об авторе. Экземпляр «Звездного вестника» мне впервые удалось получить в шестой день от апрельских ид¹ у Томаса Сегета, а в канун ид он посоветовал мне обратиться к тебе. После того как из адресованных тебе писем, которые он мне прочитал, я понял, о чем говорит Галилей, у меня появилось еще большее стремление раздобыть его сочинение. Сегет обещал передать мне какую нибудь рукописную копию в тот день, когда обычно прибывают гонцы, и сдержал свое обещание. А совсем недавно, встретив меня, он настоятельно просил дать тебе на прочтение образчик моего письма, если таковой у меня сохранился, — того самого письма, которое я давно опубликовал бы, если бы в те дни мне не помешали неотложные дела. Лишь теперь я излагаю ко всеобщему сведению то, о чем намеревался рассказать давно. Впрочем, придумать, а затем напечатать это сочинение тем более приятно, что Галилей, которому оно предназначено, находится под покровительством дома Медичи и снискал мне благосклонность медицейского государственного мужа.

посланника великого герцога Тосканского, который к тому же сам происходит из рода Медичи. Кроме того, по мнению автора, предмет, о котором он пишет (ведь речь идет о том, чтобы поведать истину), еще более возвеличит имя Медичи. Так прими же, пресветлый господин, то, что написано мною для всеобщего сведения, с посвящением тебе (также доводимым до всеобщего сведения). Из посвященного тебе труда ты узнаешь, сколь велико мое усердие в утверждении истины и что вслед за Галилеем я стремился лишь укрепить главенство Медичи. Обращаюсь к твоему, пресветлый господин, разуму с покорнейшей просьбой включить и меня в обширный круг тех лиц, которым ты оказываешь свое покровительство. Прощай! В пятый день от нон мая² лета господа Иисуса Христа 1610.

Твой, пресветлый господин,

покорный слуга Иоганн Кеплер,

математик его императорского величества.

Предуведомление читателю

Поскольку многие пожелали узнать мое мнение о «Звездном вестнике» Галилея, я, чтобы удовлетворить всех и облегчить себе работу, решил опубликовать свое письмо к Галилею (которое мне, чтобы поспеть в срок, пришлось писать в большой спешке, выкраивая время между насущными делами).

Однако теперь, когда письмо вышло из печати, мне доставляет удовольствие сознавать, что многие сочли его откровенным. Одни хотели бы, чтобы я вычеркнул начало, другие охотно смягчили бы некоторые обороты, в то время как неискушенному читателю могло показаться, будто я стремлюсь приписать своему оппоненту утверждения, расходящиеся с общепринятыми в ученом мире. Некоторые сочли желательным, чтобы я умерил свои восхваления Галилея и уделил больше места изложению его взглядов, по слухам, столь 0тличных от моих.

Поэтому я и решил напомнить читателю, что каждому свое кажется прекрасным и в то время, как другие стремятся разжечь драку, я считаю юмор более приятной приправой к спору. Некоторые люди имеют обыкновение излагать свою теорию с самым мрачным видом, от чего их утверждения приобретают особый вес, но, сами того не желая, они довольно часто выглядят смешными. Я же по натуре создай для того, чтобы облегчать тяжкий труд научной работы, излагая его в непринужденной выразительной манере.

Что же касается начала, то читателю не следует забывать о том, что мое письмо адресовано человеку, способному до конца понять его, и что он прочитал предисловие к моему недавно вышедшему из печати сочинению «Комментарии к движению планеты Марс» (впрочем, цитаты из этого предисловия он найдет и в моем письме). Выдуманную ради шутки игру с военными терминами³, которую я использовал в этом сочинении, с тем же основанием можно привести и здесь, в начале частного письма.

На второе возражение я отвечу так же. Чтобы оживить изложение, я придумал мнимую борьбу между участниками спора с открытыми схватками, триумфом победителя, страшными угрозами, данью, взимаемой с побежденного, позором, оковами, узилищем и изгнанием. Игра эта не лишена и серьезного смысла, поскольку каждому приходится сражаться за свое мнение так, будто он защищает свой алтарь и домашний очаг. Правда, члену академии излишне напоминать о необходимости «охранять свои позиции» (по крайней мере, об этом позаботятся другие). Если это сделает противник, то он захватит не только истинное и общеизвестное, но и нелепое, ложное (в теориях нередко встречается бессмысленное, порочное и кощунственное) и заявит при случае, что ему так и кажется, он так считает, именно так себе представляет, именно это установил, одобрил или доказал, хотя в действительности противник ни во что не верит меньше, чем в то, о чем говорит. Делает все это он лишь для того, чтобы затруднить отстаивание истины другому. Схватка доставляет еще больше удовольствия, когда вам удается вырвать у противника неожиданное утверждение, содержащее какое нибудь наивное замечание об истине или ее местонахождении, и принудить его к защите тезиса, отстаивать который он и не помышлял.

Что же касается третьего пункта возражений, то могу сказать следующее. О Галилее я никогда не писал ничего такого, что было бы хотя бы в малой степени приукрашено. Я всегда придерживался принципа хвалить то, что считаю верным, и указывать па то, что, по моему мнению, ошибочно. Никогда не относился я с презрением к чужим теориям и не опускался до клеветы на них, если у меня не было своей теории. Никогда я не заискивал ни перед кем и не ставил себя в унизительное положение, если собственными силами мне удавалось найти нечто лучшее пли опередить соперника.

Не думаю, чтобы итальянец Галилей поблагодарил меня, германца, если бы я, пожертвовав истиной и внутренним убеждением, вздумал отплатить ему лестью.

Однако никто не верит, что моя откровенность побудит Галилея с одобрением относиться к тем, кто берет на себя смелость возражать ему. Я воздал хвалу Галилею, отнюдь не намереваясь предрешать чье-либо мнение. Если же я выступил в защиту своей собственной теории, то сделал это в надежде на то, что она истинна и исполнена серьезного смысла, в силу чего я решительно не намерен отказаться от нее до тех пор, пока кто-нибудь, превосходящий меня своей ученостью, не даст безупречного доказательства ее ошибочности.

ИОГАНН КЕПЛЕР,

математик его христианнейшего императорского величества,

благородному и превосходнейшему господину

ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЮ,

флорентийскому патрицию,

профессору математики гимназии в Падуе

С наилучшим приветом!

Уже давно сижу я безвыходно у себя дома и размышляю о тебе и полученном от тебя письме, непревзойденный Галилей. На прошлой ярмарке я выпустил в свет книгу под названием «Комментарии к движениям Марса», плод многолетней работы, и с тех пор, стяжав себе славу в самый разгар военных действий, устроил себе перерыв в работе. Нужно же было случиться, подумал я, что среди прочих и Галилей, способнейший из всех, вздумал в письменном виде обменяться со мной мнениями по поводу провозглашенного мной нового рода астрономии, или физики небес, и тем самым возобновить начавшуюся за 12 лет до этого, но прервавшуюся затем переписку.

И вот совершенно неожиданно около мартовских ид из Германии через гонцов пришло известие о том, что мой Галилей вместо того, чтобы читать чужую книгу, трудится над своим сочинением совершенно необычного содержания о четырех неизвестных ранее планетах (о других главах его книги я умалчиваю), открытых при помощи двойной зрительной трубы. Когда преславный советник его императорского величества и референдарий священной имперской консистории господин Иоганн Маттей Вакгер фон Вакенфельс поведал мне об этом из кареты перед моим домом, то меня при размышлении о том, насколько невероятно услышанное мной, охватило такое изумление, поднялись столь сильные душевные волнения (совершенно неожиданно разрешались кое-какие старинные разногласия между нами), что, возбужденные новостью, мы никак не могли успокоиться; он — от радости, я — от стыда, а мы оба — от смеха. Он все рассказывал и не мог наговориться, я же все слушал и не мог наслушаться.

Но стоило Вакгеру скрыться из виду, как меня взволновала мысль об авторитете Галилея, завоеванном правильностью его суждений и остротой ума. Я погрузился в размышления о том, каким образом число планет могло бы увеличиться без ущерба для моей «Космографической тайны»⁴ выпущенной в свет 13 лет назад. В ней пять евклидовых тел, которые Прокл, следуя Пифагору и Платону, называет космическими, допускают не более шести планет вокруг Солнца.

Впрочем, из предисловия к этой книге видно, что и я пытался установить, не будет ли число планет вокруг Солнца больше, но тщетно.

Тут в голову мне пришло нечто такое, отчего я отправился в экипаж к Вакгеру: если Земля (по Копернику) одна из планет, имеет обращающуюся вокруг нее Луну, которая не входит в общее число планет, то Галилей вполне мог наблюдать еще четыре Луны, обращающиеся на близких расстояниях вокруг небольших тел Сатурна, Юпитера, Марса и Венеры. Меркурий же, последний из окружения Солнца, настолько погружен в солнечные лучи, что ничего похожего на Луну Галилею обнаружить не удалось.

Вакгер придерживался противоположного мнения и считал, что новые планеты должны обращаться вокруг неподвижных звезд (нечто подобное оп утверждал и намного раньше, основываясь на рассуждениях кардинала Кузанского⁵ и Джордано Бруно). Но если там до сих пор скрывались четыре планеты, то что нам мешает после такого начала надеяться на открытие в будущем бесчисленного множества новых планет? Отсюда следует, что либо наш мир бесконечен, как о том учат Мелисс и автор «Теории магнетизма» англичанин Уильям Гилберт, либо, как считают Демокрит и Левкипп, а из новых авторов Бруно, а также твой, Галилей, и мой друг Брюс, бесконечно много других миров (или Земель, как утверждает Бруно), похожих на наш.

Таковым было мое мнение и таковым его, покуда мы, сгорая от нетерпения, с надеждой ждали книгу Галилея.

Первый экземпляр мне удалось с дозволения императора просмотреть и бегло пролистать. Вижу в ней великие и в высшей степени удивительные зрелища, предложенные философам и астрономам и, если не ошибаюсь, то и мне. Вижу галилеевы слова «к началу великих созерцании призвать всех жаждущих истинной философии».

Уже тогда пришла мне в голову мысль вмешаться во все эти дела, поскольку меня к этому как бы призывали, и к тому же шесть лет назад мне довелось писать о том же предмете, и вступить с тобой, хитроумнейший Галилей, в приятнейшего рода переписку по поводу неисчерпаемых сокровищ Юпитера-творца, которые он открывает нам одно за другим. Кто в силах умолчать, прослышав известия о столь великих делах? Кого не переполнит с избытком божественная любовь, щедро изливаемая посредством языка и пера?

Мои намерения подкрепил приказ августейшего императора Рудольфа, спросившего мое мнение об этом предмете. А что сказать о Вакгере? Когда я пришел к нему без книги и признался, что мне удалось просмотреть ее, оп позавидовал и даже поссорился со мной, пока мы не условились, что мне надлежит безотлагательно и досконально разобраться в этих делах.

Покуда я размышлял обо всем этом, спешно пришло твое письмо к послу светлейшего великого герцога Тосканского, преисполненное твоей любви ко мне. Я узнал, что ты оказываешь мне честь и передаешь через сего великого мужа один экземпляр своей книги, побуждая меня к написанию отзыва на нее. Он охотно и весьма любезно выполнил твою просьбу, благосклонно приняв меня в число своих клиентов.

Итак, я исполню то, к чему меня побуждает душевная склонность, желание друзей и о чем настоятельно просишь ты сам. Льщу себя скромной надеждой помочь тебе этим письмом, коль скоро ты сочтешь его заслуживающим опубликования, и вооружить тебя более надежным щитом против ворчливых критиков всего нового, с недоверием относящихся к неизвестному, и всех, кто считает все, выходящее за пределы аристотелевой узости, вредным и даже преступным.

Быть может, ты сочтешь меня излишне опрометчивым за то, что я с такой готовностью доверяюсь твоим суждениям, не подкрепляя их собственным опытом? Но почему мне не верить ученейшему математику, если в правоте его убеждает самый стиль суждений, если он чужд тщеславия и не утверждает, будто видел то, чего в действительности не наблюдал, из одного лишь желания снискать себе всеобщую известность, не боится из любви к истине оспорить общепринятые мнения и оставляет без внимания упреки толпы? О том, что такой человек считает возможным предать гласности, хотя при этом он и наталкивается на препятствия, отнюдь не следует умалчивать, как о тайне. Могу ли я отказать в доверии флорентийскому патрицию, когда он говорит о том, что видел собственными глазами? Я, со своим слабым зрением, — хитроумнейшему из людей, располагающему к тому же зрительными инструментами, в то время как у меня их нет и я вынужден обходиться невооруженным глазом? Почему я должен не верить тому, кого все приглашают, чтобы он показал то самое зрелище, и, главное, просят у него инструмент, чтобы убедить свои глаза?

Может быть, ему ничего не стоило подшутить над семейством великого герцога Тосканского и по прихоти своей избрать имя Медичи в качестве ширмы⁶, покуда он исследует настоящие планеты?

Как мне не верить ему, если на основе своего собственного опыта и других надежных свидетельств я нахожу часть его книги вполне приемлемой? Что заставляет думать, будто он один с четырьмя планетами на потеху себе вздумал провести весь мир?

Вот уже три месяца, как августейший император задает мне различные вопросы о пятнах на Луне, полагая, что очертания стран и континентов отражаются в Луне, как в зеркале. При этом он ссылается на то, будто на Луне, как ему кажется, можно различить изображение Италии с двумя прилежащими к ней островами. Он предложил мне свое зеркало, чтобы на следующий день я мог увидеть ту же картину, однако наблюдение не состоялось. И в ото время ты, Галилей, в чьем имени звучит название родины господа нашего Христа, состязаешься в своих роскошествах с монархом христианского мира (побуждаемого тем же неугомонным духом, берущим начало в исследовании природы).

Но история о пятнах на Луне восходит к глубокой древности, опирается на авторитет Пифагора и великого философа Плутарха, который по существу был среди цезарей проконсулом Эпира. Я обойду пока молчанием Местлина и изданную шесть лет назад мою «Оптику», поскольку ниже расскажу о них подробнее.

Но если другие, опираясь на непротиворечивые достоверные свидетельства, утверждают то же, что и ты, представивший наиболее ясные доказательства, то и я далек от мысли усомниться в твоей правоте в остальной части книги и там, где речь идет о четырех лунах Юпитера. Я предпочел бы вместо этого иметь зрительную трубу, с которой превзошел бы тебя, открыв две (как того требует, на мой взгляд, пропорция) луны у Марса, шесть или восемь луп у Сатурна и, быть может, одну или две луны у Венеры или Меркурия.

Для этой охоты, если говорить о Марсе, наиболее подходящим временем следует считать будущий октябрь, когда Марс окажется в противостоянии с Солнцем, а Земля (за исключением 1608 г.) будет совсем рядом, с ошибкой вычислений меньше 3°.

Итак, любезный Галилей, я хочу побеседовать с тобой о вещах, не вызывающих ни малейшего сомнения, которые я непременно надеюсь увидеть собственными глазами. При этом я намерен следовать ходу рассуждении твоей книги, а в заключение пройтись по всем областям философии, которые твой «Вестник» угрожает разрушить, подкрепляет или поясняет, чтобы для читателя, интересующегося философией, не оставалось ничего неясного, и удержать его и от слепой веры в то, о чем говоришь ты, и от презрения к принятой ранее философии.

Первая глава твоей книги посвящена устройству зрительной трубы, столь сильной, что предмет на плоскости кажется наблюдателю увеличенным в 1000 раз, а это соответствует 32-кратному увеличению диаметра. Следовательно, если оценивающий орган сохраняет свои обычные размеры, то ему непременно должно казаться, что предмет расположен в 32 раза ближе. Как учат оптики, глаз не видит расстояние непосредственно, а лишь судит о нем. Предположим, например, что человек находится от нас на расстоянии 1000 шагов, но виден под углом, увеличенным в 32 раза. Тогда по своим размерам он будет сравним с другим человеком, рассматриваемым без зрительной трубы с расстояния 100 шагов. Следовательно, если глаз знает, что находящийся на большом удалении человек имеет обычные размеры, то расстояние до человека, по его оценке, не превышает 100 шагов. Это впечатление еще более усиливается отчетливостью изображения, создаваемого зрительной трубой.

Многим сама мысль о столь сильной зрительной трубе кажется невероятной, но такая труба вполне возможна и мысль о ней отнюдь не нова. Сильные зрительные трубы уже давно изготовляют в Голландии, а несколько лет назад Джованни Батиста Порта⁷ описал действие хрустальной линзы в главе 10 книги 17 своего сочинения «Натуральная магия». Я приведу слова Порты, из которых со всей очевидностью следует, что мысль о сложении вогнутой и выпуклой линз также не нова. Он пишет:

«Если поместить глаз за линзой в ее центре, то далекие предметы кажутся столь близкими, будто их можно коснуться рукой, а лица друзей, находящихся на большом удалении, становятся вполне различимыми. Буквы письма, отнесенного на определенное расстояние, выглядят столь крупными, что их отчетливо можно прочитать. Если наклонить линзу, чтобы косо взглянуть сквозь нее на письмо, то буквы будут выглядеть настолько крупными, что их можно будет читать и с расстояния 20 шагов. Я уверен, что при надлежащей кратности увеличения линзы можно прочитать с расстояния 100 шагов самые мелкие буквы, если те будут увеличиваться от одной к другой. Слабому зрению в силу его свойств необходимы очки. Для того, кто умеет правильно подбирать очки, в этом занятии нет никакого секрета. Вогнутые линзы отчетливо показывают далекое, выпуклые линзы — близкое, этим и можно воспользоваться для удобства зрения. Через вогнутую линзу далекие предметы видны маленькими, но отчетливо, через выпуклую линзу то, что находится вблизи от нас, выглядит увеличенным, но изображение несколько размыто. Если умело сложить обе линзы, то далекое, так же как и совсем близкое, покажется увеличенным, причем будет видно отчетливо. Немалую услугу оказал я этим способом многим своим друзьям, неотчетливо видевшим далекое и размытым — близкое. Ныне все они видят превосходно». Так говорится в главе 10.

В главе 11 Порта вводит новое название и рассказывает о зрительной трубе, позволяющей видеть невообразимо далеко, но доказательства умышленно (в чем признается сам) затемняет настолько, что читатель остается в неведении относительно того, о чем идет речь: рассматривает ли Порта, как в предыдущих главах, прозрачные линзы, или же непрозрачные полированные зеркала. Я имею в виду ту разновидность зеркал, которые, не меняя расстояний, показывают далекие предметы в увеличенном виде, как бы приближая их, и дают в соответствующее число раз увеличенное изображение столь яркое, как только можно ожидать от зеркала (которое по необходимости более тускло, чем предмет).

Усмотрев в этом месте в начале главы 10 из книги Порты жалобу на то, что никто не создал теорию и не объяснил действие вогнутых и выпуклых линз и зеркал, столь необходимых для нужд людей, я шесть лет назад взял на себя этот труд в сочинении «Оптическая часть астрономии», чтобы при помощи подробных геометрических доказательств пояснить суть происходящего в простых очковых стеклах.

Там в главе 5, в которой я рассматриваю процесс зрения, на одном рисунке изображены вместе вогнутая и выпуклая линзы, расположенные именно так, как их принято ныне соединять в обычных зрительных трубах. Поэтому если чтение книги Порты не послужило стимулом к созданию такой трубы или если некий голландец, следуя наставлениям Порты, не построил такой инструмент своими руками, а потом, освободившись со смертью Порты от обета молчания, не размножил его во многих экземплярах, чтобы сделать предметом продажи, то во всяком случае внимательный читатель может получить полное представление об устройстве зрительной трубы, взглянув на с. 202 моей книги, в особенности если он сравнит приводимое мной доказательство с текстом Порты.

Вполне возможно, что какой-нибудь хитроумный и прилежный резчик по дереву, которому приходится пользоваться лупой, чтобы разглядывать мелкие детали резьбы, случайно натолкнется на ту же конструкцию, если примется по-разному складывать выпуклые линзы с вогнутыми и выберет ту комбинацию, которая лучше всего подходит для глаз.

Я говорю это не для того, чтобы умалить славу изобретательного механика, кто бы он ни был. Мне хорошо известно, сколь велико различие между чисто умозрительными построениями и наглядным опытом, между рассуждениями Птолемея об антиподах и открытии Колумбом Нового Света, а также между широко распространенными зрительными трубами с двумя линзами и твоим шедевром, Галилей, которым ты пронзил небеса. Я стремлюсь лишь упрочить доверие к твоему необычному инструменту.

Должен признаться, что с тех пор, как я приступил к своей «Оптике», император часто расспрашивал меня об упомянутых выше устройствах Порты, поскольку те вызывали у него сильное недоверие. В этом нет ничего удивительного, поскольку Порта смешал заведомо невероятное с правдоподобным. Оптическая нелепость содержится даже в названии главы И, гласящем: «О всех соображениях относительно того, как видеть возможно дальше». Порта считает, будто зрение связано с лучами, исходящими из глаз, а оптические стекла заостряют лучи, испускаемые глазом, и тем самым позволяют им проникать дальше, чем без стекол. Если же зрение обусловлено восприятием света, что Порта также допускает, то оптические стекла якобы подводят свет к видимым предметам или усиливают его, в то время как правильнее утверждать, что предметы, лишенные способности посылать в наши глаза световое сияние, которое сделало бы их заметными, невозможно обнаружить и при помощи зрительной трубы.

Кроме того, я верю не только в то, что воздух должен быть плотным и иметь голубоватую окраску, в силу чего отдельные детали наблюдаемых предметов скрадываются на большом удалении и становятся неразличимыми. Поскольку это не вызывает ни малейших сомнений, мне было ясно, что надеждам тех, кто думает, будто зрительная труба способна убрать прочь субстанцию воздуха, заполняющего промежутки между видимыми предметами, не суждено сбыться. Даже небесная субстанция наделена, насколько можно судить, чем-то аналогичным. Если мы станем сильно увеличивать тело Луны до тех пор, покуда оно не превзойдет все мыслимые размеры, то это свойство может помешать нам различить мельчайшие детали Луны с абсолютной ясностью, без каких-либо признаков небесной субстанции. Именно по этим причинам я воздерживаюсь от попытки построить зрительную трубу (впрочем, имеются и другие помехи).

А теперь, хитроумнейший Галилей, я воздам заслуженную хвалу твоему неустанному прилежанию. Ты устранил все препятствия, проложил прямой путь к опытам со зрением и (поскольку благодаря твоим открытиям взошло солнце истины) изгнал все призраки сомнений вместе с матерью их, ночью, доказав на деле, что можно сделать.

К сильным сторонам твоего доказательства я отношу необычайную тонкость небесной субстанции, следующей также и из моей «Оптики» (с. 127), если сравнить отношение плотностей воздуха и воды с несомненно большим отношением плотностей эфира и воздуха. Это приводит к тому, что от наших глаз, когда они вооружены твоим инструментом, не ускользают даже самые мелкие частицы сферы звезд (не говоря уже о самом низком из светил — теле Луны) и что в одной-единственной частице линзы между глазом и предметом втиснуто гораздо больше (и гораздо более плотной) материи, чем во всем нескончаемом пути сквозь эфир, причем материя в линзе вызывает легкое потемнение, а эфир его не вызывает. Поэтому и создается видимость, будто все необъятное пространство пусто.

Хотя я, любезный Галилей, с нетерпением жду твой инструмент, все же, если мне улыбнется счастье, после того, как будут преодолены все препятствия, я намерен заняться им двояким способом. Либо я увеличу число линз с идеально сферическими поверхностями с обеих сторон, но с очень малой выпуклостью и помещу их в трубу на определенных расстояниях друг от друга, причем наружные линзы возьму с несколько большими окружностями, следя за тем, чтобы глаз занял положение между точками, в которых собираются от всех линз параллельные лучи (об этих точках см. мою «Оптику», с. 190 и 440). Чтобы легче было корригировать ошибку отдельной поверхности, я введу одну линзу, или выпуклость, одна поверхность которой почти плоская и возвышается до сферической выпуклости лишь на полградуса, или 30', а другая, обращенная к глазу, не сферическая. Чтобы часть предмета не оказалась искаженной и расплывчатой, как показано на рисунке, приведенном на с. 194 (об этом см. утверждение XVIII, с. 193), эта поверхность должна по своей форме приближаться к выпуклости, изображенной на рис. 198, и напоминать хрусталик человеческого глаза. Границами последнего служат линии, искривленные в виде гипербол. Я исследовал эти линии (см. рисунок на с. 106), имея в виду упоминавшиеся на с. 96 и 109 оптические устройства, не искажающие зрения, а дающие изображения равномерно увеличенных частей предмета, как было подробно изложено на с. 105.

Итак, при установке выпуклых линз я буду следить за тем, чтобы увеличивать видимые предметы. Глаз я буду помещать недалеко от точки, в которой сходятся световые лучи от всех предметов (именно этим свойством обладают гиперболические выпуклости). Гиперболу я продолжу так далеко, чтобы луч, проведенный из этой точки, или центра, образовывал с касательной, проведенной к гиперболе в ее крайней точке, угол 27° и поэтому претерпевал преломление примерно па 9°. Тогда наибольший угол преломления в обе стороны составит 30¹/₂°, а в промежуточных точках будет соответственно меньше.

Пусть лучи, исходящие из точки очень далекого предмета падают почти параллельно па переднюю поверх­ность роговой оболочки глаза. От нее они уже в виде сходящегося пучка попадают в глазной хрусталик и, преломившись в нем, сходятся в точке, расположенной за хрусталиком вблизи его задней поверхности, чтобы снова рассеяться, до тех пор, пока они, снова сойдясь в почти параллельный пучок, не достигнут сетчатой оболочки. В результате точки поверхности Луны осветят не одну точку, а целый участок сетчатой оболочки и изображение Луны окажется совершенно смазанным. Перед глазом каждого наблюдателя я помещу специально подобранную с учетом особенностей его зрения линзу. Она воспрепятствует обратному преломлению лучей, исходящих из одной точки и ставших параллельными, в вогнутой линзе, и те сохранят параллельность, затем станут сходящимися и упадут на линзу хрусталика так, будто исходят из близкой точки. На линзе хрусталика они преломятся и соберутся в одной точке, расположенной на сетчатой оболочке, а именно это и является, как доказано на с. 202 моей «Оптики», определением отчетливого изображения.

Но довольно говорить о самом инструменте. Что же касается его применения, то тебе принадлежит поистине остроумное изобретение, позволяющее численно оценивать даваемое инструментом увеличение предмета и различать на небе отдельные минуты и доли минут. Поскольку в этой области твое усердие можно сравнить с дотошной точностью наблюдений Тихо Браге, то одно небольшое замечание в этой связи будет совсем нелишним.

Я хорошо помню, как известный полигистор⁸ всех наук Иоганн Писторпус⁹ неоднократно спрашивал меня, действительно ли наблюдения Тихо Браге столь точны, что, по моему мнению, не оставляют желать ничего лучшего. С большой горячностью я отвечал, что Браге удалось достичь высочайшего предела и он не оставил ничего, к чему следовало бы приложить усилия других людей, поскольку большей точности не позволяют достичь пи человеческие глаза, ни трудности, связанные с рефракцией, поскольку последняя изменяет положения светил относительно горизонта. Помню также, как Писториус возражал мне и упорно утверждал, что найдется человек, который придумает более точный метод наблюдения при помощи оптических стекол, я же ссылался па то, будто преломление света в линзах не позволит производить надежные наблюдения. Лишь теперь я понял, что Писториус отчасти оказался провидцем. Наблюдения Браге остаются сами собой и сохраняют свою славу. Лишь инструменты Браге позволяли различить на небе и дугу в 60°, и дугу в 34". Но то, что Браге удалось измерить с такой точностью на небе, а мне с моим оптическим устройством на диаметре Луны, твоя неожиданно появившаяся зрительная труба, Галилей, превосходящая по точности приведенные выше данные моих и Браге наблюдений, позволяет измерить с весьма высокой точностью, подразделяя градусы на минуты и доли минут. Она настолько изящно связана с методом наблюдений Браге, что последний имел бы все основания радоваться твоему методу наблюдений, а ты, в свою очередь, мог бы поучиться у Браге.

Нужно ли говорить, о чем я мечтаю? Я хотел бы иметь твой инструмент при наблюдении лунного затмения. Оп был бы мне в высшей степени полезен и послужил бы к вящему украшению и переработке всего моего «Гиппарха», то есть для доказательства правильности размеров трех тел — Солнца, Луны и Земли — и расстояний между ними. Ведь изменяющуюся разность диаметров Солнца и Луны и ширину затемненной части Луны при лунных затмениях никто не сможет измерить точнее, чем облада­тель твоего оптического инструмента, соблюдающего при наблюдениях необходимую тщательность.

Так встань же, Галилей, рядом с Кеплером. Один, обратив лицо к небу, будет наблюдать Луну, другой, обратив лицо к экрану (чтобы стекло не сожгло глаз) —Солнце, каждый — со своим собственным инструментом, и это сообщество создало бы великолепную теорию расстояний.

При помощи своего оптического устройства я (помимо Луны) наблюдал даже прохождение Меркурия по диску Солнца. См. небольшую книгу, написанную мной на эту тему. Не менее желательно, если вспыхнет комета, измерить с высокой точностью ее параллаксы (как и в случае Луны) по многочисленным крохотным звездочкам, видимым только в твой инструмент. Это позволило бы определить расстояние до кометы на более надежной основе, чем ранее.

Таковы мысли, которыми мне, любезный Галилей, захотелось поделиться с тобой по поводу первой главы твоей небольшой книги.

Далее ты переходишь к рассмотрению явлений на Луне, упоминание о которых пробудило в моей памяти то, что сказано в «Оптической части астрономии», в главе 6 «О свете небесных тел», разделе 9 «О пятнах на Луне» на основании свидетельств Плутарха, Местлина и моих собственных наблюдений.

Прежде всего мне приятно отметить, что и я сведущ в наблюдениях лунных пятен, но во время их взгляд мой был обращен не к Луне, как у тебя, а в противоположную сторону. Соответствующий рисунок ты найдешь на с. 247 моей книги. Как видно из него, край лунного диска показался мне очень ярким, и лишь в средней части тела Луны заметны пятна.

Именно поэтому мной и овладело желание посостязаться с тобой в исследовании мелких пятен, которые ты впервые заметил в более яркой части лунного диска. Я надеюсь воспользоваться своим методом наблюдений, а именно обратить свой взор не к Луне, а в противоположную сторону. Для этого я пропускаю лунный свет через отверстие так, чтобы он падал на экран, поворачиваемый при помощи шеста. Отверстие я закрываю сферической выпуклой линзой из хрусталя очень большого размера по окружности, а экран располагаю в той самой точке, в которой сходятся лучи. При длине шеста 12 футов диск Луны имеет совершенно отчетливое изображение размером с большую серебряную монету. Свое оптическое устройство я описал в Утверждении 23 на с. 196 и 211 моей книги. Более простое устройство предложил Порта под первым заголовком в главе VI «О линзе», я же дал доказательство для полного шара.

Но отправимся дальше, Галилей, чтобы объяснить твои явления. Ты начинаешь свои наблюдения с фаз Луны и показываешь прежде всего, чего недостает полумесяцу до идеального овала. То, что освещенный участок лунного диска должен иметь форму овала, я показал в разделе 8 на с. 244 моей книги. Ты также излагаешь суть дела корректно и вполне математично.

При рассмотрении впервые замеченных тобой пятен на яркой части Луны ты из чисто оптических соображений, исходя из характера освещения, доказываешь, что они представляют собой своего рода дыры, или глубокие впадины, в теле Луны. Но ты возбуждаешь спор по поводу того, что представляют собой многочисленные пятна на той части Луны, которую древние считали светлой. Ты сравниваешь их с долинами на нашей Земле, и я признаю, что имеется несколько долин такого рода, прежде всего в Штирии, имеющих почти круглую форму. Сверху по очень узкому ущелью в нее втекает река Мур. Внизу долина дает сток своим водам в Працер, Лейбпицер и Драву на Магдебургской равнины и далее в другие местности, вокруг которых вздымаются высокие горные хребты, в силу чего долины по внешнему виду напоминают котлы. Окружающие долины стенки достигают значительной высоты, если сравнивать ее с шириной равнинной части. Со своей стороны я должен признать, что и на Луне вполне возможны такие долины с извилистыми углублениями в горах, прорыты.? реками. Однако поскольку, как ты замечаешь, эти пятна столь многочисленны, что делают светлую часть лунного диска похожей на павлиний хвост, то напрашивается предположение о том, не имеют ли эти пятна па Луне какого-нибудь другого значения. У нас на Земле имеется несколько извилистых долин незначительной глубины, но они также вытянуты по течению рек. Почти сплошной равниной такого рода служит почти вся Австрия, вытянувшаяся вдоль Дуная, зажатая, как бы втиснутая, между Моравскими и Штирийскими горами. Почему же на Луне тебе не удалось открыть таких вытянутых в длину пятен? Почему тебе попадались главным образом круглые пятна? Можно ли вы­сказать предположение о том, что Луна напоминает кусок пемзы и вся пронизана бесчисленными крупными порами? Ты не сочтешь за обиду, если я воспользуюсь случаем и ненадолго предамся размышлениям, подробно изложенным в моих «Комментариях к движениям планеты Марс», глава XXXIV, с. 157. Земля сообщает Луне вдвое более быстрое движение, чем то, которое совершают наружные части Земли, расположенные на экваторе. Отсюда я заключаю, что тело Луны не столь плотно и, поскольку ему при его ограниченной массе присуще лишь малое сопротивление, не может слишком сильно увлекать за собой Землю.

Но все это (я имею в виду настоящие дыры, а не углубления между горами) имеет не столь большое значение, чтобы я должен был упорно отстаивать свое мнение, если оно не вполне согласуется с изложенным в твоем сообщении. Ведь своими совершенно ясными наблюдениями ты по правилам чистой оптики неопровержимо доказал, что на теле Луны в ее светлой части, прежде всего в нижней половине, имеется множество гор, не уступающих по высоте самым высоким горам на нашей Земле. Вершины их освещаются первыми же лучами восходящего над Луной Солнца и поэтому видны в зрительную трубу.

Наконец, что сказать о твоих необычайно скрупулезных и точных наблюдениях давно известных пятен на Луне? На с. 251 своей книги я привел мнение Плутарха, считавшего эти древние пятна на Луне озерами или морями, а светлые участки лунного диска — сушей. Я не колеблясь возразил ему и, опираясь па противоположные рассуждения, предположил, что темные пятна представляют собой участки суши, а в светлых усмотрел проявление чистоты вод, чем снискал аплодисменты у Вакгера. Прошлым летом мы также предавались подобным размышлениям (Природа, как мне кажется, намеревалась с нашей помощью заложить начала того, что она вскоре воздвигла с помощью Галилея), чтобы в угоду Вакгеру создать новую астрономию, как бы для обитателя Луны, или в известном смысле вообще географию Луны. К основам ее относилось также и утверждение о том, что пятна представляют собой участки суши, а светлые места — моря. Что побудило меня оспорить в этом месте мнение Плутарха, ты найдешь на с. 251 моей книги. Там приведено наблюдение, произведенное мной с вершины горы Шекель в Штирии, откуда река, лежавшая глубоко внизу, показалась мне светлой, а берега, наоборот, темными. Но на слабость такого заключения указывает пометка па полях следующей же страницы. Дело в том, что реку освещают не прямые солнечные лучи, падающие на Землю, а отблеск, отбрасываемый освещенным воздухом. Поэтому моя попытка объяснить причины явления была неудачной. Вопреки учению Аристотеля (книга о цветах) я утверждал, что вода вносит в темный цвет меньший вклад, чем суша. Но как может быть истинным такое утверждение? Ведь суша, если напоить ее водой, темнеет. И к чему вообще столько слов? Если предположить, что Луна, подобно острову Криту, состоит из белых глыб (ведь называл же Лукиан Луну сыроподобной Землей), то придется признать, что она отражает солнечные лучи сильнее, чем море, даже если последнее не наполнено чернилами.

Именно поэтому моя книга отнюдь не мешает мне выслушать тебя, когда ты при помощи остроумных и непро­тиворечивых рассуждений приводишь математические доводы в защиту Плутарха и против меня. Светлые участки действительно зияют множеством дыр; светлые участки освещены так, что образуют извилистую линию; на светлых участках встречаются значительные выступы, значительно превосходящие по освещенности соседние участки, по даже эти возвышенности выглядят яркими лишь на освещенной Солнцем стороне Луны, а на противоположной стороне имеют темный цвет, что соответствует сухому, твердому, находящемуся на значительном возвышении, но отнюдь не жидкому. Наоборот, известные с древности темные участки однородны; темные участки освещаются поздно и, следовательно, расположены на большей глубине, в то время как соседние возвышенные участки уже давно находятся на ярком свете и отделены от освещенных темных участков некоторой темной зоной, как бы отбрасываемой тенью. Когда Луна находится в первой или последней четверти, линия, отделяющая освещенную часть от неосвещенной, имеет форму прямой. Это также соответствует жидкости, стремящейся уйти вниз, поверхность которой в состоянии равновесия занимает горизонтальное положение. Как уже говорилось, этими аргументами ты меня вполне убедил. Я признаю, что темные пятна представляют собой моря. Признаю также, что светлые участки соответствуют суше.

Но твои весьма убедительные аргументы отнюдь не упраздняют мои собственные свидетельства. На с. 248 моей «Оптики» ты найдешь ломаную, разделяющую полушария Луны. Форма ее позволила мне прийти к выводу о существовании на теле Луны возвышенностей и впадин. На с. 250 я изобразил Луну во время затмения, имеющую форму оторванного куска мяса или ломаной монеты, причем светлящиеся полосы проникли в темную часть. Это наблюдение дало мне, так же как и тебе, еще одно основание укрепиться во мнении, что участки Луны неодинаковы по своему характеру, одни находятся на возвышенности, другие — во впадине. Об этом я судил не столько по отбрасываемым теням, сколько по тому, что одни участки Луны на границе затемненной области воспринимают и отражают ослабленный солнечный свет сильнее, а другие — слабее. Но это обстоятельство было отмечено мной довольно неясно и поверхностно, я не указал даже на различие между густо усеянными пятнами и светлыми участками. Как упорядочила все твоя обстоятельная работа! Ты показал даже, что старые пятна усеяны более мелкими пятнами, тускло светящимися однородным серым цветом, то есть выглядят как моря с плоскими островами.

Не могу в должной мере выразить удивление относительно того, что представляет собой колоссальная круглая дыра в левом, как я имею обыкновение говорить, углу Луны: произведение ли это природы, или дело чьих-то рук. Все было бы гораздо понятнее, если бы на Луне находились живые существа (этой проблемой я занимался в диссертации, написанной по Пифагору и Плутарху в Тюбингене еще в 1593 г., затем в моей «Оптике», с. 250, и совсем недавно в уже упоминавшейся «Лунной географии»). По внешности они могли бы подходить к лунным просторам с их гораздо более высокими горами и более глубокими долинами чем на Земле, и поэтому обладали бы весьма большим весом тела и были бы способны возводить гигантские сооружения. Поскольку их день длится 15 наших земных суток, то днем на Луне становится невыносимо жарко, тем более что у ее обитателей нет даже камня, чтобы возвести защитную стену от Солнца. Наоборот, лунная почва должна напоминать глину и быть вязкой, и она-то и должна служить обитателям Луны обычным строительным материалом. Они углубляют свои гигантские равнины, выкапывая круглые котлованы и насыпая вынутый грунт в виде кольцеобразных валов. Быть может, они роют свои колодцы и в поисках глубоко залегающей воды. В таких углублениях они могут укрыться в тени, отбрасываемой насыпанными стенами, и, оставаясь на дне колодца, перемещаться вслед за тенью по мере движения Солнца. Они могут даже построить своего рода подземный город: вырыть в круглом цоколе множество нор, а пашни и пастбища расположить в центре, чтобы, скрываясь от Солнца, им приходилось не удаляться от своих владений на слишком большое расстояние.

Но последуем за нитью твоего сочинения. Ты спрашиваешь, почему кромка лунного диска не выглядит неоднородной. Я не знаю, сколь тщательно ты рассмотрел эту проблему и не поддался ли общему мнению. На с. 249 и 250 своей книги я показал, что в полнолуние диск Луны несколько отличается от идеального круга. Поразмысли над этим и сообщи мне в следующий раз свое мнение. Я с большим доверием отношусь к твоему оптическому инструменту. К счастью, на вопрос о том, сколь достоверны наблюдавшиеся тобой явления, ты даешь двоякий ответ. Первый не противоречит моим соображениям. Действительно, если наружный край видимого полушария Луны, несмотря на большое число горных вершин и наложение их друг на друга, имеет форму идеальной окружности, то это возможно лишь в том случае, если вершины гор выровнены как по циркулю и отшлифованы, в силу чего нигде не видно пи вмятины, ни выступа. Такое утвержде­ние согласовывалось бы с моими наблюдениями.

Другой ответ сводится к тому, что ты допускаешь существование у Луны воздушной оболочки. В тех местах, где сферическая поверхность под солнечными лучами и под направленными с Земли лучами зрения, закругляясь, отступает назад, эти лучи проникают на определенную глубину в воздушную оболочку Луны. Этим и объясняется чистый, без единого пятнышка блеск края лунного диска, в то время как над всей его внутренней частью наш взгляд проникает в глубь воздушной оболочки не столь глубоко, и вся центральная часть диска испещрена пятнами.

Быть может, твое внимание привлекли с. 252 и 302 моей книги. Эти места в значительной мере подкрепляются твоими наблюдениями. Правда, я не могу понять, каким образом селениты умудряются переносить страшную жару в наше полнолуние (новолуние для другого, невидимого полушария), когда мы видим их, а на Луне наступает полдень, если только взбаламученный воздух не закрывает часто Солнца и не умеряет тем самым жару, как это нередко случается в Перу. В полнолуние воздух делает цвет пятен еще более темным, как бы впитывая в себя огромное количество солнечного света и посылая его затем к нам.

А что думаешь ты о том, что Местлин¹⁰ в своей небольшой книге, вышедшей в Тюбингене в 1606 г., сообщает даже о выпадении дождей, которое ему удалось наблюдать в окружающем Луну воздухе? Так, тезис 152 гласит: «Во время лунного затмения вечером на вербное воскресенье 1605 г. на поверхности Луны вблизи ее северного полюса было видно черноватое пятно, более темное, чем весь остальной диск, выглядевший как кусок раскаленного добела железа. Так выглядели бы набухшие дождями и грозами тучи, которые закрыли огромное пространство, если с вершин высоких гор взглянуть вниз, в долины, к чему нередко представляется удобный случай».

Чтобы я не думал, будто речь шла об одном из давно известных пятен, сам Местлин показал мне в прошлом году зарисовку, сделанную им во время наблюдения. По положению н величине пятно отличалось от всех известных пятен, поскольку занимало примерно четвертую или пятую часть поверхности Луны и было столь черным, что оставалось заметным даже на фоне затемненной Луны.

В этой же книге Местлин, начиная с тезиса 88, излагает свое учение о сходстве между Луной и Землей прежде всего в плотности, отбрасываемых ими тенях, в том, что Луна и Земля не являются темными телами, в заимствуемом ими У Солнца свете, обходящем оба шара и показывающем обитателям Земли фазы Луны, которые ничем не отличаются от фаз Земли, наблюдаемых жителями Луны, в силу чего оба шара одинаково освещают друг друга. Прослеживание такого сходства составляет значительную часть моей лунной астрономии. Следующую степень сходства обеих тел он в тезисе 92 считает связанной с шероховатостью их поверхностей, и, что следует отметить, из трех мест у Аверроэса он цитирует высказывание Аристотеля из книги «О животных»: «Луне в высокой мере свойственна земная природа».

Воздух, окружающий Луну, Местлин подробно рассматривает в тезисе 145. Слова, которыми он при этом пользуется, — твои слова, Галилей, столь похожие, что можно подумать, будто они заимствованы из твоей книги. «Если тело Луны в некоторой фазе смотрит вправо, — пишет Местлин, — то в ярком и чистом свете отчетливо видно, что край лунного диска покрыт мелкими пятнами, в то время как в его внутренней части выступает множество черноватых пятен. Кто после этого скажет, что тот ровный свет испускает столь тусклый, беспокойный и покрытый пятнами источник?» Отсюда Местлин делает вывод, что тело Луны на краю должно быть прозрачным, как стекло, воздушным, однородным, то есть совершенно походить на нашу земную атмосферу.

Правда, Местлин становится весьма красноречивым, когда он, так же как и ты, Галилей, пытается привести доказательства существования воздуха, ссылаясь на то бросающееся в глаза обстоятельство, что залитая солнечным светом часть Луны кажется имеющей больший периметр, чем остальная, погруженная в темноту часть диска. Это Местлин доказал многими наблюдениями не только ночного неба (против которых можно было бы возразить, сославшись па то, что причина такого явления кроется в особенностях нашего зрения), но и дневными наблюдениями, когда Венера скрылась за темной частью Луны, разделенной на две половины. Но да не рассердятся на меня оба, я хотя и допускаю существование воздуха на Луне, по относительно приведенных аргументов придерживаюсь того мнения, что днем свет Луны, так же как и свет звезд, в глазу расширяется, а место, занимаемое темной частью, суживается, и поэтому темная часть кажется малой, а светлая — слишком большой. Об этом см. с. 217 моей «Оптики».

На с. 13 твоей книги приведено остроумное и правильное доказательство того, что я также рассматривал, хотя и с иных позиций, на с. 250, но доказать так и не сумел, а именно: на Луне горы гораздо выше, чем на Земле, причем не только относительно, по сравнению с размерами лунного шара, как утверждал я, но и просто по сравнению с нашими горами. Чтобы доказать это, мне недоставало твоей зрительной трубы и твоей тщательности в наблюдениях.

С не меньшим остроумием ты на с. 14 подходишь к наблюдениям лунного диска на начальной стадии образования рогов и учишь, как закрывать блендой полумесяц с тем, чтобы стала видна остальная часть диска. К этой разновидности наблюдений я сам прибегал весьма часто. Что касается света, испускаемого нашей Землей, то это было доказано 20 лет назад, причем весьма обстоятельно, Местлином. Фрагмент его доказательства я дословно воспроизвел в моей «Оптической части астрономии», глава VI, раздел 10, с. 252. Там я точно таким же способом, как и ты, опровергаю ложные мнения (будто этот свет исходит от Солнца или Венеры), но устраняю последнее, как оно того и заслуживает, не столь резко, как ты.

На с. 15 ты утверждаешь, что красно-желтый цвет Луны, приобретаемый ею у наружных границ земной тени во время затмений, когда остальное тело имеет черноватый оттенок и едва различимо, объясняется светом, отбрасываемым на Луну прилежащей эфирной субстанцией. Тем самым ты дополняешь мое объяснение того же красноватого цвета на с. 271 моей «Оптики». Я свожу его к преломлению солнечных лучей в пашей атмосфере, а ты, как сделано мной на с. 301, — к обоснованию того, почему при полных солнечных затмениях не всегда наступает непроглядная ночь. Аналогичный довод я повторил на с. 117 книги «О новой звезде». Я сомневаюсь, Галилей, в том, что выдвинутая тобой причина позволяет удовлет­ворительно объяснить красноватый цвет Луны. Это, как ты его называешь, сияние охватывает тело Луны слиш­ком равномерно, чтобы придавать ему столь красноватую окраску, распределенную, как показывают приведенные па с. 276 мои наблюдения, весьма неоднородно. Думаю, что если ты учтешь мое замечание в своей системе мира, то в этой части сможешь более верно судить о первопричинах явлений.

Если Луна погружена в среднюю часть земной тени, то там, где преломленные солнечные лучи иссякают, цвет Луны кажется бледным. Учитывая обстоятельства появления также окраски, я охотно допускаю, что ближайшие из расположенных вокруг Солнца звезд, которым я на с. 277 приписываю бледный цвет Луны, являются также и основной причиной твоего «сияния».

Завершив разбор второй главы из твоей небольшой книги о Луне, я перехожу теперь к третьей главе, трактующей о всех прочих звездах. Твое первое наблюдение сводится к следующему: рассматриваемые в зрительную трубу звезды по своим видимым размерам значительно меньше диаметра Луны. Ты перечисляешь также аналогичные случаи, когда видимые размеры звезд уменьшаются. Все эти случаи названы тобой совершенно правильно, в чем меня убеждает собственный долгий опыт: наблюдения в сумерки, днем, при облачности, дымке или сквозь цветное стекло.

Я намерен разобрать лишь твои утверждения о том, будто угол зрения ограничен не малым телом звезды, а ее несколько более широкой окрестностью, сияющей ярким блеском, или, что то же, будто при наблюдении в зрительную трубу звезды не увеличиваются, а блеск их довольно случаен.

Я хочу спросить тебя, Галилей, удовлетворяют ли тебя причины, приведенные мной на с. 217 и прежде всего на с. 221 «Оптики», для объяснения того, как воспринимает эти явления наше зрение. Если же у тебя нет никаких замечаний, то ты можешь впредь утверждать, что светящаяся точка испускает свой световой конус по направлению к хрусталику и после преломления собирается за хрусталиком в одну точку. Однако поскольку эта точка не достигает сетчатой оболочки, то конус снова расходится и стягивает па поверхности сетчатой оболочки маленькую площадку, хотя должен был бы пересекаться с ней лишь в одной точке. При помощи линз мы вводим еще одно преломление, и точка, о которой говорилось выше, попадает на сетчатую оболочку. Таким образом, в глаз попадают не какие-то лучи от светящейся сферы, объемлющей звезду извне, а, наоборот, лучи, испускаемые самим светящимся телом из-за неправильного преломления и расширенного по ночам зрачка, рассеиваются и образуют светлое мерцающее пятно вокруг точки, долженствующей быть изображением звезды. Следовательно, неправильно думать, будто зрительная труба на Земле лишает чего-то звезд на небе: она лишь отбирает у сетчатой оболочки часть падающего на нее света.

Особое удовольствие мне доставило еще одно твое наблюдение — относительно формы светящихся неподвижных звезд, отличающейся от круглых фигур планет. Какой еще вывод можно сделать отсюда, Галилей, как не о том, что неподвижные звезды испускают свет изнутри, а плотные планеты, наоборот, очерчены снаружи. Иначе говоря, если воспользоваться словами Бруно, неподвижные звезды — это Солнца, а планеты — Луны или Земли.

А чтобы Бруно не перетянул нас на сторону своего учения о бесконечно многих мирах (их столько, сколько существует неподвижных звезд), подобных нашему миру, нам на помощь приходит твое третье наблюдение о бесчисленном множестве неподвижных звезд над нами, известных еще с древности. Ты не колеблясь утверждаешь, что число видимых звезд превышает 10 000. Но чем больше их и чем плотнее они располагаются на небе, тем правильнее моя аргументация против неограниченности мира, приведенная в книге «О новой звезде», глава XXI, с. 104. Там доказывается, что населенный людьми уголок мира с Солнцем и планетами занимает особое положение, в силу чего невозможно, чтобы с какой-нибудь неподвижной звезды открывалась такая же картина мира, как с нашей Земли или с Солнца. Ради краткости я не стану приводить здесь соответствующий отрывок, но для вящей веры полезно прочитать его полностью.

К сказанному следует присовокупить следующие соображения. Мне, с моим слабым зрением, яркая звезда, например, такая, как Сириус, если считать и ореол из ярких лучей, кажется лишь немного уступающей по величине диаметру Луны. Наоборот, того, кто обладает нормальным зрением и к тому же пользуется астрономическими инструментами, в отличие от того, кто наблюдает небо невооруженным глазом, такие украшения не вводят в заблуждение, и он приписывает диаметрам звезд их величину с точностью до минут и долей минуты. Даже если бы лишь 1000 звезд имели бы диаметры не меньше одной минуты (а большинство из сосчитанных звезд имеют диаметры больше одной минуты), то и тогда, если свести их в одну сферическую поверхность, то диаметр ее будет равен диаметру Солнца (или даже больше его). Во сколько же раз будут превосходить по своим видимым размерам Солнце 10 000 малых дисков, слитых воедино? Если это верно и если те Солнца того же рода, что и наше Солнце, то почему бы им всем, взятым вместе, не превосходить по блеску паше Солнце? Как может быть свет, изливаемый всеми да­лекими Солнцами на открытые пространства, столь слаб, что наше Солнце, стоит лишь его лучам проникнуть в закрытую комнату через отверстие, проколотое кончиком тонкой иглы, по блеску превосходит неподвижные звезды в том виде, в каком мы видим их на почти безграничном удалении за стенами комнаты?

Может быть, ты сошлешься на то, что неподвижные звезды находятся от нас на слишком большом расстоянии? Однако подобное возражение не относится к существу дела. Ведь чем больше расстояния, тем больший диаметр имеют отдельные звезды, если рассматривать их как Солнца. Может быть, их затемняет эфир в межзвездном пространстве? Отнюдь, ведь мы видим, как они мерцают, видим, что они отличаются по внешнему виду и цвету. Все это было бы невозможно, если бы плотность эфира представляла некое препятствие.

Отсюда с достаточной ясностью следует вывод о том, что тело нашего Солнца по блеску в не поддающееся оценке число раз превосходит все неподвижные звезды, вместе взятые. Следовательно, наш мир — не просто один из членов стада, содержащего бесконечно много других миров. Об этом я еще напишу ниже.

Ты привел многие зримые подтверждения неисчислимости звезд. Утверждают, что раввины насчитывают более 12 000 звезд. Я знаю одного монаха, который в безлунную ночь насчитывает в щите Ориона более сорока звезд. Местлин обычно насчитывает в Плеядах, если я не ошибаюсь, четырнадцать звезд не ниже некоторой величины.

Что касается галактик, небольших туманностей и туманных скоплений в Млечном Пути, то ты осчастливил астрономов и физиков, открыв сущность этих образований и подтвердив давние предсказания, совпадающие с тем, о чем говоришь ты сам: Млечный Путь представляет собой не что иное, как скопление звезд, свет которых из-за недостаточной остроты зрения мы видим расплывчатым.

Поэтому в будущем они воздержатся от того, чтобы вместе с Браге рассматривать кометы и новые звезды как порождение Млечного Пути, если только они не желают говорить нелепости о гибели совершенных и вечных небесных тел.

Наконец, я вместе с тобой перехожу к новым планетам — предмету, вызывающему наибольшее восхищение в твоей книге. Немногое хотелось бы мне обсудить в этой связи сверх того, что было сказано в начале.

Прежде всего я в восторге от того, что твой труд придал мне новые силы. На тот случай, если бы тебе удалось обнаружить планеты, обращающиеся вокруг одной из неподвижных звезд, у меня были приготовлены оковы и узилища в виде бесчисленных миров Бруно, или, лучше сказать, изгнание в безграничное пространство. В единый миг ты избавил меня от сильного страха, в который поверг меня торжествующий крик моих противников при первых же слухах о твоей книге. Ты же утверждаешь, что четыре новые планеты прокладывают своп орбиты не вокруг одной из неподвижных звезд, а вокруг Юпитера.

Поистине безграничное восхищение той чудовищной философией опять охватило Вакгера, поскольку то, что Галилей совсем недавно увидел собственными глазами, Вакгер много лет назад не просто высказал как предположение, но и подтвердил убедительными доводами. Не без оснований высоко ценят тех людей, которые в родственных областях науки опережают разумом чувственное восприятие. Например, кто не оценил бы крупное достижение астрономической теории, использовавшей наблюдения, произведенные лишь в пределах Греции, и все ее познавшей свойства холодной зоны, выше, чем установленный Цезарем опытным путем при помощи водяных часов факт, состоящий в том, что на берегах Британии ночи много короче, чем в Риме, или зимовку голландцев на севере, принесшую им немало тяжелых испытаний, которая была бы невозможна без знания той теории? Кто не воздаст хвалу истории Платона об Атлантиде, Плутарха — о золотоцветных островах за Туле, пророческим стихам Сенеки об открытии в будущем Нового Света после того, как это было сделано известным флорентийским аргонавтом? Сам Колумб оставляет своего читателя в сомнении относительно того, что более достойно удивления: разум мореплавателя, сумевшего догадаться о существовании Нового Света по направлению Дующих ветров, или отвага путешественника, отваживающегося пуститься в плавание по неизвестным водам в безбрежном океане, и счастливое исполнение его желаний?

В близкой мне области почитались за чудо Пифагор, Платон и Евклид, поскольку они, с доверием относясь к преимуществам разума, вывели заключение о том, что бог украсил мир не иначе, как по образу и подобию пяти правильных тел, хотя при этом они и заблуждались. Всеобщее одобрение снискал Коперник, сумевший, хотя его подход отличало необычайное остроумие, построить лишь отчасти наглядную картину мира, выставляя на свет лишь один вопрос: «Как?» Далеко ушел от древних Кеплер, когда он, имея перед глазами коперниканскую систему, поднялся от вопроса «Как?» к ее первопричинам и вопросу «Почему?» (который так много веков назад Платон со своей высоты априори провозгласил целью) и показал, что и в коперниканской системе появляются соотношения, свойственные пяти Платоновым телам. Это открытие древних нельзя считать ни нелепым, ни ненавистным — так требует сама природа вещей. Если слава создателя этого мира стоит выше славы того, кто лишь созерцает мир, сколь бы остроумным ни был созерцатель, поскольку план творения первый развил из самого себя, а второй с трудом сумел распознать соотношения, скрытые в созданном мире, то люди, охватившие разумом первопричины до того, как сами явления стали доступны чувственному восприятию, несомненно, стоят ближе к творцу, чем те, кто задумывается о причинах лишь после того, как увидит явление.

Поэтому, Галилей, ты не должен отказывать в славе нашим предшественникам. Они задолго предсказали тебе то, в чем ты лишь теперь убедился своими глазами. И на твою долю останется достаточно славы: подобно тому, как Коперник, а после него и я исправили заблуждение древних относительно того, каким образом проявляются в мире пропорции пяти правильных тел, так ты обосновал заимствованную у Бруно теорию нашего Брюса и отчасти поставил ее под сомнение. Эти двое считают, что вокруг других небесных тел Луны обращаются так же, как обращается вокруг пашей Земли ее Луна. Ты же показываешь, что они высказали некое общее утверждение. Однако они полагали, будто существуют неподвижные звезды, вокруг ко­торых обращаются Луны, а Бруно даже назвал причину, по которой это должно непременно происходить: неподвижные звезды по своей природе подобны Солнцу и огню, в то время как планеты по своей природе родственны воде, а по незыблемым законам природы эти различные сущности должны объединяться, и ни Солнце без своих планет, ни огонь без воды, ни, наоборот, планеты без Солнца и вода без огня существовать не могут. Твои открытия показали, что рассуждения Бруно покоятся на шаткой основе. Даже если мы предположим, что все неподвижные звезды — это Солнца, то до сих пор никому не удавалось наблюдать обращающиеся вокруг них Луны. Вопрос о спутниках неподвижных звезд останется нерешенным до тех пор, пока кто-нибудь, владеющий искусством производить необычайно точные наблюдения, не откроет их. Некоторые считают, что твой успех позволяет питать такие надежды. Юпитер же принадлежит к числу планет, которые Бруно называл Землями, а вокруг него обращаются четыре новые планеты! Это противоречит учению Бруно не о Землях, а о Солнцах.

Не могу удержаться от того, чтобы не высказать некие смелые догадки, отчасти навеянные твоими открытиями. Я не считаю более столь уж невероятной мысль о том, что не только на Луне, но даже и на Юпитере обитают живые существа, или, как забавно выразился недавно в обществе некий любитель науки, что те страны еще предстоит открыть. Стоит лишь кому-нибудь выучиться искусству летать, а недостатка в колонистах из нашего человеческого рода не будет. Кто поверил бы в прежние времена, что плавание по безбрежному океану спокойнее и безопаснее, чем плавание по узкостям Адриатики, Балтийского моря или пролива Ла-Манш? Дайте лишь корабль и приладьте парус, способный улавливать небесный воздух, как тотчас же найдутся люди, которые не побоятся отправиться в такую даль. Словно отважные путешественники завтра столпятся у дверей, спешим мы обосновать для них астрономию: я — астрономию Луны, ты, Галилей, — астрономию Юпитера.

На этом я прерву отступление занимательного характера, сделанное для того, чтобы поразить отвагу людей, проявляющуюся особенно заметно в этом столетии. В мои намерения не входило высмеивать благоговейно почитаемые мистерии священной истории.

Вместе с тем, сколь бы ни низка была плата, я не считаю за труд при каждом удобном случае дергать за ухо высокую философию. Ей следует поразмыслить (эту мысль высказал мимоходом па диспуте наш сотоварищ, муж разносторонне образованный, Томас Сегет) над тем, дает ли высший, предвидящий все заранее страж заблуждаться человеческому роду и что заставило его как мудрого правителя именно теперь решиться приоткрыть перед нами самый сокровенный тайник возведенного им здания. Но если (таков был мой ответ) бог-творец ведет все человечество, слоено подрастающих, постепенно мужающих мальчишек, от познания одного к познанию другого (было время, когда люди не знали различия между планетами и неподвижными звездами; лишь позднее Пифагор или Парменид заметили, что вечерние звезды не отличаются от утренних, но пи у Моисея, ни у Иова мы не найдем в псалмах никаких упоминаний о планетах), то философия также должна взвесить и обдумать, сколь далеко продвинулось познание природы, сколько еще предстоит сделать и чего следует ожидать человечеству в будущем.

Но вернемся вновь к более простым соображениям, что­бы завершить начатые было рассуждения. Коль скоро четыре планеты обращаются вокруг Юпитера на неодинаковых расстояниях и за неравные промежутки времени, то возникает вопрос: кому выгодно, если на Юпитере нет никого, кто мог бы своими глазами с восхищением наблюдать все это разнообразие? Что касается живущих на этой Земле, то вряд ли кто-нибудь сумеет убедить меня в том, будто луны Юпитера должны прежде всего служить нам, ни разу их не видевшим. Не следует возлагать особо больших надежд и на то, что в будущем их сможет наблюдать каждый, кто научится обращаться с твоей, Галилей, зрительной трубой.

Думаю, что именно здесь уместно высказать еще одно подозрение. И в наше время имеются люди, которые считают бессмысленной нашу земную астрологию или, как говорят философы, теорию аспектов, до сих пор нам неизвестно число планет, образующих аспекты. Однако эти люди впадают в следующее заблуждение. Звезды воздействуют на нас ритмами, в которых их движения передаются нашему земному миру. Они действительно оказывают свое влияние через аспекты, но аспект представляет собой угол между звездами с вершиной в центре Земли или глаза. Это означает, что звезды не оказывают на пас прямого влияния, их аспекты являются скорее объектами и стимулами земной деятельности, воспринимаемыми наделенными разумом живыми существами чисто инстинктивно, без участия логического мышления. Но четыре новые планеты, как отчетливо явствует из твоих наблюдений, очень малы и поэтому удаляются от Юпитера не более чем на 14 угловых минут. Следовательно, орбита внешней планеты меньше диска Солнца или Луны. Предположим, что новые планеты, если только их ничтожно малые размеры не препятствуют этому, через аспекты также приводят в движение подлунные силы. Но тогда все четыре планеты вместе с Юпитером, общим центром, вокруг которого они обращаются, из-за величины диаметра оказывают такое же действие, как и Солнце (но так бывает не часто), поскольку аспект в течение некоторого времени сохраняется почти неизменным.

В этом смысле астрология сохраняет свое значение. В то же время ясно, что четыре новые планеты, несомненно, сотворены не столько для нас, обитателей Земли, сколько для живых существ на Юпитере, расселившихся по всему его шару.

Тому, кто вместе с тобой, Галилей, и со мной придерживается взглядов Коперника на систему мира, сказанное должно быть особенно ясно. Действительно, как мы видим, эта Луна, планета, обращающаяся вокруг Земли, устроена так, что ни с какого другого небесного тела, кроме одной лишь Земли, вокруг которой она описывает витки, нельзя разглядеть ее отчетливо и определенно. Диаметр лунной орбиты составляет ¹/₂₀ диаметра орбиты, описываемой Землей вокруг Солнца, я же со своей стороны считаю, что отношение диаметров не превышает ¹/₃₀ Следовательно, если смотреть с Солнца, то диаметр лунной орбиты стягивает угол менее 3°, а по моей оценке — менее 2°. Но расстояние до Сатурна в 10, а до Юпитера почти в 5 раз больше, поэтому, если смотреть с Сатурна, то наша Луна может находиться от Земли на расстоянии 18' (или соответственно 12'), а если смотреть с Юпитера, то на расстоянии 36' (или 24'). Таким образом, для обитателей Сатурна и Юпитера наша Луна выглядит точно так же, как для нас, обитателей Земли, планеты, обращающиеся вокруг Юпитера. Сходятся даже относительные размеры орбит. Предположим, что параллакс Солнца равен 3', хотя я мог бы выбрать и гораздо меньшее значение. Тогда Земля видна с Солнца под углом 6', а Луна — под углом 1¹/₂'. (В действительности, поскольку Земля значительно меньше, Луна остается еще меньшей и ее угловые размеры не достигают и 1' .) Если смотреть с Сатурна, то эта величина составит около 6", а если смотреть с Юпитера, то 12". Итак, для других планет наша Луна и впрямь не имеет того значения, какое она имеет для Земли, а крохотные луны Юпитера для нас означают совсем не то, что для него. Наоборот, каждой шарообразной планете и ее обитателям служат свои обращающиеся вокруг них спутники. Эти рассуждения позволяют нам с большей вероятностью прийти к такому же выводу относительно обитателей Юпитера, к каким Тихо Браге пришел, исходя из огромных размеров этого шара.

Даже такой вывод позволил Вакгеру весьма остроумно заметить, что Юпитер, так же как и наша Земля, вращается вокруг своей оси. Этому вращению и следуют в своих круговых движениях четыре Луны, так же как вращение нашей Земли вокруг ее оси вынуждает Луну описывать в том же направлении обороты вокруг Земли. Лишь поэтому смог Вакгер поверить в теорию магнита, позволившую мне в недавно вышедшей книге по физике небес открыть во вращении Солнца вокруг его оси и полюсов первопричину движения планет.

Правда (как ты, Галилей, превосходно заметил), если вокруг Юпитера, один оборот которого вокруг Солнца занимает 12 лет, описывают круги четыре спутника, то сколь нелепо утверждение Коперника о том, будто годичный период обращения Земли вокруг Солнца служит причиной того, что у нее имеется лишь одна Луна.

А теперь спрошу тебя вот о чем: если на небе существуют тела, сходные с нашей Землей, то не возникнут ли у нас с их обитателями разногласия относительно того, кто живет в самом лучшем месте мира? Ведь если встречаются другие тела более благородного рода, то не мы являемся благороднейшими из живых существ, наделенных разумом. Как может тогда все быть сотворено для человека? Как можем мы быть господами над божьими тварями?

Развязать эти узлы трудно, поскольку мы исследовали далеко не все, что к ним относится, а если бы мы стали здесь много рассуждать на эти темы, то вряд ли избежали бы упрека в потере необходимой осмотрительности.

И все же я не умолчу о философских аргументах, позволяющих, на мой взгляд, утверждать (причем не только в общих чертах, как это было выше),что наша планетная система, в которой обитаем мы, люди, находится в избранном уголке мира вблизи самого его сердца, то есть Солнца, но и что мы, люди, обитаем па том самом шаре, который отведен для самых главных и благороднейших из всех (телесных) разумных существ.

Что касается первого утверждения об уголке, расположенном в самом сердце мира, то оно подкрепляется приведенными выше аргументами, основанными на том, что неподвижных звезд очень много и они, как ширмой, закрывают пространство и на яркости Солнца, сравниваемой с яркостью неподвижных звезд. К ним в качестве третьего аргумента я присовокуплю следующие соображения, изложенные мне на днях Вакгером и не вызывающие у него, по-видимому, никаких возражений.

Геометрия едина и вечна, она блистает в божьем духе. Наша причастность к ней служит одним из оснований, по которым человек должен быть образом божьим. Но в геометрии имеются пять евклидовых тел, совершеннейший род фигур после сферы. По их образцу и прообразу устроена наша планетная система. Дано, что число иных миров бесконечно. Они либо не подобны, либо подобны нашему миру. О подобии говорить не приходится. Что толку от бесконечно многих миров, если каждый из них в отдельности наделен совершенством? Иначе обстоит дело с творениями, чья вечность поддерживается сменой поколений. И сам Бруно, защитник бесконечности, придерживается того мнения, что каждый мир должен отличаться от всех остальных миров соответствующим числом типов движений. Но если различны движения, то различны и промежутки времени, порождаемые периодами движений, а если различны промежутки времени, то различны относительное расположение фигур, определяемых этими промежутками, их род и степень совершенства. Таким образом, если исходить из представления о подобных в указанном выше смысле мирах, то придется сотворить для них и подобных нам люден, причем Галилеев, наблюдающих новые звезды в новых мирах, столько же, сколько миров. Но какая от этого польза? Одним словом, мы должны остерегаться того, чтобы шагнуть в бесконечность, в гораздо большей степени, чем это допускают философы. Если мы считаем, что спуск ко все меньшему имеет свой предел, то почему бы не положить предел восхождению ко все большему? Рассмотрим, например, сферу неподвижных звезд. Примерно ¹/₃₀₀₀ ее составляет сфера Сатурна, ¹/₁₀ от нее приходится па долю сферы Земли. Человек составляет ¹/₃₀₀₀₀₀ диаметра Земли, столь же малую долю человеческого роста составляет кровеносный сосудик под кожей. Тут мы останавливаемся, а природа также не продолжает свое шествие ко все меньшему. Предположим теперь, что имеется бесконечно много миров, не подобных нашему миру. Следовательно, на других фигурах, отличных от пяти наших совершенных тел, основана их красота, и поэтому она уступает красоте нашего мира. Отсюда мы заключаем, что именно наш мир, если существует множество миров, — превосходнейший из всех.

Скажем также, почему Земля как небесное тело превосходит Юпитер и почему она более достойна быть местом обитания главенствующего живого существа.

Солнце, находящееся в центре мира, есть сердце мира, источник света, источник тепла, начало жизни и движения мире. С другой стороны, ниспосланный человеку разум вынуждает его отказаться от этого царственного трона. Небо принадлежит царю небесному, Солнце — справедливости, Земля же отдана сынам человеческим. Хотя бог бесплотен и не нуждается в жилище, он проявляет в Солнце (или, как гласит священное писание, в небесах) больше силы, правящей миром, чем в других небесных телах. Человек сознает убогость своего, пусть даже избранного, жилища и великолепие бога, сознает, что не он сам является источником и началом красоты мира, а зависит от источника и истинного начала. Присовокупи к этому и то, что сказано в моей «Оптике»: ради созерцания, для которого человек сотворен, украшен и наделен глазами, человек не мог пребывать в состоянии покоя в центре; требовалось, чтобы он на земном корабле ради вящей возможности проводить наблюдения в годичном движении переносился в пространстве, подобно землемеру, меняющему свое положение относительно недоступных объектов с тем, чтобы из расстояния между двумя станциями получить надлежащий базис для измеряемого треугольника.

После Солнца ни одно небесное тело не обладает столь возвышенной природой и подходит для людей лучше, чем Земля. Во-первых, она занимает среднее положение среди первичных небесных тел (в данном случае — обращающихся вокруг Солнца, причем в их число, разумеется, не входит обращающаяся вокруг Земли Луна), а именно вне ее лежат Марс, Юпитер и Сатурн, внутри ее замкнутой орбиты — быстро бегущие Венера и Меркурий, а в центре вращается Солнце, движущая сила всех орбит, истинный Аполлон, как часто говаривал Бруно.

Во-вторых, поскольку пять правильных тел распадаются на два класса — три первичных тела (куб, тетраэдр, додекаэдр) и два вторичных (икосаэдр, октаэдр), то сфера Земли, как ограда, лежит между обоими классами так, что сверху она проходит через центры 12 граней додекаэдра, а снизу через 12 вершин соответствующего икосаэдра. Лишь одно это положение земной сферы выделяет ее из других сфер.

В-третьих, мы на Земле едва можем различить невооруженным глазом Меркурий, последнюю из первичных планет, из-за близости его к очень яркому Солнцу. Сколь же слабее виден он с Юпитера пли Сатурна! По-видимому, наш земной шар был высшим промыслом отведен человеку для того, чтобы тот мог наблюдать все планеты. Но кто тогда решится отрицать, что Юпитеру взамен планет, скрытых от его обитателей, но наблюдаемых нами с Земли, ниспосланы четыре другие планеты по числу верхних планет Марса, Земли, Венеры и Меркурия, обращающихся вокруг Солнца за пределами орбиты Юпитера?

Итак, пусть у существ на Юпитере будет нечто, приносящее им утеху. Я считаю, что свои четыре планеты они также могут упорядочить по образцу классов трех ромбических тел, первым из которых является сам куб (квазиромбическое тело), вторым — кубооктаэдр, а третьим — икосаэдрододекаэдр с 6, 12 и 30 четырехугольными гранями. Пусть же, говорю я, существа на Юпитере владеют тем, что принадлежит им: мы, люди, обитающие на Земле, не напрасно (такова моя теория) можем восславлять недосягаемое превосходство нашего излюбленного места обитания и должны быть благодарны за это богу-создателю.

Вот что хотел я обсудить с тобой, Галилей, в связи с философской стороной новых спорных вопросов, поднятых твоими открытиями. После того как я неоднократно приводил строение мира из пяти правильных тел, заимствованное из моей «Космографической тайны», мне хотелось бы сказать несколько слов по поводу возражения, поднятого в начале письма, и на этом закончить.

Поскольку четыре планеты обращаются вокруг Юпитера по весьма тесно прилежащим к нему орбитам, то не следует опасаться, будто мой метод введения пифагоровых тел между планетами будет нарушен лунами Юпитера. Более того, я надеюсь, что спутники Юпитера и другие планеты, если таковые существуют, позволят полностью устранить те расхождения, которые еще остались. В том, что при сотворении небесных тел бог умышленно ввел эти спутники, нас убеждает спутник Земли Луна, траекторией которой вокруг Земли я не могу пренебречь, если намереваюсь всерьез подойти к решению задачи. И теперь еще, производя заново расчеты орбит и движений Марса, Земли и Венеры по наблюдениям Браге, я обнаруживаю слиш­ком большие зазоры между сферами, так что если вершины додекаэдра выходят за перигелий Марса, то центры граней не достигают Луны в апогее с Землей в афелии, а вершины икосаэдра не доходят до Луны в апогее с Землей в перигелии, если центры граней не указывают афелий Венеры. Это доказывает, что между перигелием Марса и вершинами Додекаэдра, а также между центрами граней икосаэдра и афелием Венеры имеется свободное пространство, и, что Удивительно, там он меньше, чем здесь. В эти малые зазоры я надеюсь без труда поместить луны Марса и Венеры, если в один прекрасный день ты их обнаружишь.

С тебя, Галилей, я начал, с тобой и буду заканчивать. Недаром удивляешься ты, почему изменения во внешнем виде Медицейских звезд сопряжены со столь сильными колебаниями в их величине. Ты с необычайным остроумием опровергаешь из математических соображений три причины, которые кто-нибудь мог бы привести. Ты допускаешь также, что могут существовать и физические причины. Чего следует придерживаться, покажет время. Вот какая мысль пришла мне в голову. Если эти четыре планеты в виде дисков вместе со связанной с Юпитером поверхностью вращаются вокруг него, то в апогеях они и Солнце находятся на одной прямой, в силу чего лучи Солнца в верхнем и нижнем соединении падают перпендикулярно к их поверхности и они кажутся нам большими и, быть может, имеют в зависимости от различия окраску. Но довольно размышлять обо всем этом.

Мне остается лишь настойчиво просить тебя, знаменитый Галилей, о том, чтобы ты настойчиво продолжал свои наблюдения и как можно скорее сообщал нам о результатах, а также снисходительно отнесся к моему многословию и свободной манере моих рассуждений о природе. Привет!

Прага, 19 апреля 1610 г.

Постскриптум

Если бы только настал день, когда мы смогли бы достойно, равным за равное, отблагодарить Галилея. Но новость, которая дошла до нас, ничем не напоминает открытия Галилея. Наоборот, многократно повторяют самые нелепые слухи о том, что в каталоге франкфуртской книжной ярмарки числится книга некоего Фомы Гефиранда, якобы нашедшего квадратуру круга. Здесь нечего увидеть глазу, золотой разум одурманен чистейшими слухами.

Другой автор, Вольфганг Сатлер из Базеля, выпустил в свет «Меркурия» (и сам поверил этому вестнику древних богов), в котором приписал особое влияние астрологическому знаку — аспекту в 30°. Хорошо, что мне было известно, где находится истина. Отчасти вестник неверен и снаружи: ошибочно указан его первый создатель. Напомню, что тезисы Местлина о разнообразии движения были изданы в 1606 г. Оттуда я и заимствовал аспекты, начиная с 1603 г. См. также мое сочинение «Третий вмешивается», упомянутое в том же каталоге. Термин «полусекста» отвечает понятию, которое придает красоту моей «Гармонии».

Краткие комментарии

Разговор с звездным вестником

Вышедшая в свет в 1610 г. развернутая рецензия на «Звездный вестник» Галилея [9], содержащая изложение взглядов Кеплера по различным вопросам астрономической оптики. Перевод выполнен по [2, с. 283—311]. Подробный анализ оптических работ Кеплера и ого вклада в астрономическую оптику можно найти в работах [10—12].

«Звездный вестник» содержит отчет об открытиях, совершенных Галилеем с помощью построенной им астрономической трубы: обнаружение тонких деталей рельефа лунной поверхности, открытие четырех наиболее крупных спутников Юпитера, фаз Венеры, формы Сатурна. Кеплер получил от Галилея рукопись «Звездного вестника» 8 апреля 1610 г. (впервые Галилей навел астрономическую трубу на небо в ночь с 8 на 9 января 1610 г.), к 19 апреля «Разговор с звездным вестником» был закончен.

1. То есть 8 апреля. В римском календаре счет велся до трех дат внутри каждого месяца: календ, нон и ид. Отсчет велся в обратную сторону, причем начало отсчета считалось первым днем. Апрельские иды—13 апреля, поэтому шестой день от апрельских ид приходится на 8 апреля.

2. То есть 3 мая. Ноны мая — 7 мая. Пятый день от нон мая приходится па 3 мая.

3. Речь идет о работе Кеплера «Новая астрономия, или Физика небес, изложенная причинно в комментариях к движению планеты Марс» (1609 г.), содержащей вывод двух первых законов дви­жения планет (законов Кеплера). В аллегорическом посвящении императору Рудольфу II Кеплер излагает историю своих открытий в виде отчета с театра военных действий, обыгрывая название «знатного пленника» (Марс — бог войны).

4. «Предвестник космографических исследований, содержащий тайну мироздания относительно чудесных пропорций между небесными кругами и истинных причин, числа и размеров небесны сфер, а также периодических движений, изложенных с помощь пяти правильных тел Иоганном Кеплером из Вюртемберга, математиком достославной провинции Штирии», выдержал два прижизненных издания: первое — в 1596 г. и второе расширенное — 1621 г. Сопоставив известным тогда планетам (Меркурию, Венере Земле, Марсу, Юпитеру и Сатурну) вписанные и описанные сфер расположенные в определенной последовательности пяти платоновых тел. Кеплер получил довольно хорошее согласие с наблюдаемыми величинами. Подробнее об этой работе Кеплера и о связи ее с принципом гармонии см. в работах [13, 14]. Открытие Галилеем четырех спутников Юпитера подрывало соответствие между числом планет и правильных тел, игравшее существенную роль в «Тайне мироздания».

5. Николай Кузанский (1401—1464)—философ, теолог, один из предшественников Коперника, кардинал с 1448 г.

6. Четыре открытых им спутника Юпитера Галилей назвав Медицейскими лунами в честь великого герцога Тосканского Космы II Медичи.

7. Порта, Джованни Баттиста (ок. 1534—1615) — итальянский ученый, основатель первой физической академии — Академии тайн природы (Неаполь, 1560 г.).

8. Полигистор — эрудит, знаток многих наук.

9. Писториус, Иоганн (1546—1608) — исповедник и советник Рудольфа II.

10. Местлин, Михаил (1550—1630) — астроном, профессор Тюбингенского университета, учитель Кеплера.